Cотрудник Центральной городской библиотеки
«Как любой автобиографический рассказ о себе мне следовало бы начать со слов: «Я родилась...» И назвать затем дату своего рождения. Но эту самую дату восстановить оказалось совсем не просто. Виной тому Великая Отечественная война. Отыскать архивные документы на территории сожженной врагом Белоруссии даже спустя много лет после войны было проблематично. Трижды направляли запросы, и каждый раз приходили разные ответы: декабрь 1930, декабрь 1933, декабрь 1935 года. Поэтому в моем паспорте стоит 1933 год рождения, но как удалось установить много позже, родилась я в декабре 1935 года.
Произошло это событие в городе Дубровно Витебской области в 20 километрах от города Орша. Мой папа – Василий Прохорович Юрченко окончил курсы трактористов, потом работал на заводе. Мама – Ольга Игнатьевна (в девичестве Сердечная) до войны окончила техникум, но, имея на руках четырех малолетних детей, была домохозяйкой. Я была третьим ребенком в семье. Старшим из детей был Шурик – Александр, которому на начало войны было 10 или 11 лет, потом моя сестренка Дина (она, заболев дифтеритом, умерла в 1938 году). И самым младшим был 9-месячный Коля. Наш рубленый дом с большой печкой стоял на окраине окруженного лесом городка. Покой хозяев дома берегла большая собака Пальма.
Из своей довоенной жизни помню, как летом я с папой и Шуриком ходила в лес собирать ягоды, как бегали купаться на речку Днепр, как мама, показывая боровики в лесу, учила меня различать съедобные и ядовитые грибы.
Папа был призван в армию в период советско-финской войны (Ред. вооружённый конфликт между СССР и Финляндией в период с 30 ноября 1939 года по 12 марта 1940 года.). Вместе с ним в воинской части служил и мамин брат Леонид (Леон) Игнатьевич Сердечный. В одном из боев папа был ранен в руку и получил краткосрочный отпуск домой, после которого снова вернулся в действующую армию, где и продолжил службу. Так что война с Финляндией в дальнейшем перешла для него и дяди Лёни в другую войну – Великую Отечественную.
Для меня, как и для всех советских людей, война началась неожиданно. Одним жарким июньским утром 1941 года, когда Шурик уже гулял на улице, мама взяла меня за руку и отвела в детский садик, который располагался прямо напротив нашего дома через дорогу. Спустя короткое время к зданию детсада быстро подъехали грузовые машины. На дно их кузовов воспитатели побросали матрасы, такие же матрасы прислонили внутри кузовов к бортам машин, спешно посадили нас детей и повезли на станцию. Помню, как в вокзальной сутолоке громко кричали взрослые. Здесь нас погрузили в теплушки, на пол которых положили все те же детсадовские матрасы, и повезли на восток. Мы уезжали в неизвестность, не понимая этого. Так весь детсад, три группы, младшую, где были дети 3-4 лет, среднюю – 5-6-летние вроде меня, и старшую с ребятишками 7-8 лет в сопровождении воспитателей эвакуировали. Торопились не случайно – немцы быстро наступали и заняли Дубровно на 11 день войны. Мама с братишками осталась на оккупированной врагом территории. (Ред. Район был оккупирован немецко-фашистскими захватчиками 17-20 июля 1941 года.)
По дороге наш эшелон несколько раз бомбили, вернее, бомбили те составы, что шли впереди нас. На наш поезд не упала ни одна бомба, но по пути следования мы видели множество разбитых, сгоревших и исковерканных вагонов, которые валялись под откосами железнодорожного полотна. Раза три по пути следования в прифронтовой полосе состав останавливался прямо в поле или у лесочка, в любом месте, где застигала бомбежка, и нас – детей – воспитатели высаживали из вагонов. Легко сказать «высаживали». Нас, кричащих и пищащих от страха, просто выталкивали из вагонов. Быстрее, быстрее, пока в вагон не попала бомба. Неудивительно, что не обошлось без сломанных конечностей, – один мальчик при такой «высадке» сломал руку. Оказавшись на воздухе, мы, сжавшись комочком, сидели тут же, под насыпью рядом с эшелоном, а воспитатели кричали нам: «Никуда не ползите, сидите здесь!» И мы сидели, глядя, как в небе кружатся красивые серебряные птички – самолеты – и бросают вниз темные горошины, не понимая, что это смертоносные бомбы. Потом все стихало, нас загружали обратно в поезд, и он продолжал движение на восток. Во время одной из таких вынужденных остановок я потеряла один из своих сандалий. Кричу взрослым: «Сандалька упала!», а они мне в ответ: «Быстро в вагон!» Так и поехала дальше «Золушкой» в одном сандалии. Перед глазами один за другим мелькали вокзалы и перроны с множеством сидящих и лежащих людей. В теплушках было холодно, и если бы не матрасы на полу, мы бы замерзли окончательно. Ведь уезжали мы, кто в чем был – в летних легеньких платьицах и рубашках. Все теплые вещи остались дома. Еще было голодно. Продукты воспитатели брали на остановках по дороге, какие придется. Помню, взяли как-то куриные яйца, сварили в большом ведре и раздали нам. И надо же было такому случиться – именно мне попалось протухшее яйцо. Но есть так хотелось, что я и его съела. Потом долго болела… С тех пор я не то что есть – смотреть не могу на вареные яйца. Может по причине питания или какой другой, но в младшей группе нашего детского сада вспыхнула эпидемия, и всех малышей ссадили в одном из городов по дороге. А мы поехали дальше, и везли нас еще долго, пока уже в конце июля или начале августа мы не оказались на Кубани в станице Вознесенская Лабинского района Краснодарского края. (Ред. Станица Вознесенская расположена по берегам реки Чамлык (правый приток Лабы) в степной зоне, в 24 км юго-восточнее города Лабинска.)
Было пасмурно и достаточно прохладно, когда нас привезли в станицу и высадили у здания детского дома. Мы, растерянные и уставшие, стояли возле забора, а навстречу нам бежали плачущие женщины, кто с теплым платком, кто с простыней, кто с бутылкой молока или булкой хлеба. И пока воспитатели распределяли нас по комнатам, а мы мерзли на улице, станичницы укутывали нас от холода и кормили. Детский дом запомнился мне неустроенностью, раздраженностью воспитателей (еще бы – попробуйте накормить, одеть, обуть не один десяток голодных, раздетых малышей, да еще уследить за ними), обилием детских слез и постоянным недоеданием. Кормили нас водянистым супом или борщом, к которым давался тоненький ломтик хлеба, а мы мечтали о хлебной корочке. Она была зажаристая, вкусная и оттого казалась сытнее.
Пока нам не заказали и не сшили обувь, я долго бегала по холодной земле босиком. И, в конце концов, свалилась с фолликулярной ангиной. Таких заболевших оказалось несколько человек. Срочно нужен был врач и лучше педиатр, а в станице был только фельдшер. Между тем немцы уже подходили к Кубани, и колхозники торопились собрать и вывезти зерно, чтобы оно не досталось врагу. Руководство детского дома узнало, что в колхозе на уборке хлеба работает большая бригада из Сочи, и у них есть врач. Женщину пригласили в детский дом к больным детям. Осмотрев нас, врач стала выписывать рецепт и спросила мою фамилию, а когда услышала ее и уточнила, откуда привезли детей, то… расплакалась. Оказалась, что этот врач – Ирина Игнатьевна Сердечная – моя родная тетя, старшая сестра моей мамы. Для меня это оказался по-настоящему счастливый случай, один на миллион. Тетя Ира видела меня всего один раз, еще задолго до войны, когда мама со мной приезжала к ней в гости в Сочи. Конечно, она не сразу узнала в заболевшей пятилетней девочке того счастливого 8 месячного ребенка. Оказалось что тетя Ира с мужем, врачом-рентгенологом Павлом Васильевичем Усачевым, как и прежде, жила в Сочи. Они оба еще до войны окончили медицинский факультет 2-го Московского государственного университета и работали в сочинских санаториях. С начала войны оба работали в военных госпиталях и в любой момент могли получить предписание выехать на фронт. Поэтому они не сразу смогли забрать меня из детского дома.
В октябре 1941 года над Кубанью нависла угроза оккупации, и враг в первый раз оказался у Ростова – «ворот Кавказа». Когда я едва-едва поправилась после болезни, наш детский дом стали готовить к очередной эвакуации. Теперь в город Баку. Нас опять погрузили в машины с брезентовым верхом и повезли на станцию. Часть дороги до Баку мы проехали поездом, часть – самую трудную – автомобильным транспортом, когда колонна машин с детьми шла по горным дорогам. Было, наверное, начало зимы, и хотя мы были одеты в пальто, все равно сильно мерзли. На детских пальтишках, как, впрочем, и на любой другой одежде, вместо оторвавшихся пуговиц были пришиты небольшие палочки. Простые пуговицы в войну стали большим дефицитом. В районе села Дранда (Ред. Дранда – село в Гульрипшском районе Абхазии, в 23 км к юго-востоку от Сухуми. На территории села находится один из наиболее древних христианских храмов на Кавказе – Драндский монастырь) нас застал сильный проливной дождь. Рваные брезентовые тенты моментально провисли и стали протекать, и взрослые, раздобыв где-то ковры, набрасывали их поверх брезента, чтобы хоть как-то защитить нас от дождя. Машины, укрытые коврами и теперь больше напоминавшие цыганские кибитки, поехали дальше.
В Баку нас разместили в деревянном, выкрашенном в синий цвет кинотеатре. На ночь прямо в зале ставили раскладушки, а днем их убирали, и помещение превращалось в игровую комнату. Кормили преимущественно перловкой и национальным блюдом «хаш». (Ред. Хаш – блюдо армянской кухни, получивший распространение по всему Кавказу. Это густой суп, приготовленный из говяжьих или бараньих ножек, ливера, чеснока, лука и специй.) Рядом с этим кинотеатром располагалось какое-то административное здание, а по периметру небольшой площади были установлены бюсты нескольких из 26 бакинских комиссаров. Нас редко водили гулять по городу. Из всего моего пребывания в Баку помню мою первую встречу с настоящим верблюдом. Огромный двугорбый зверь стоял на улице и к неописуемому восторгу нас, детей, плевался. Запомнилась также поездка в цирк на трамвае. Именно поездка, а не само представление, так как цирковой аттракцион начался еще в трамвайном вагоне. Среди его пассажиров, помимо нас, был раненый моряк – его левая рука покоилась на деревянной подпорке – и несколько женщин с детьми. На одной из остановок зашел милиционер весьма внушительной комплекции и стал проверять у пассажиров билеты. У одной из женщин с ребенком, судя по всему тоже эвакуированной, билета не оказалось. Он потребовал: «Заплати за проезд». Она же плакала и просила: «Разреши проехать, денег совсем нет, правда». Тогда милиционер стал выгонять ее из вагона. На что моряк, возмущенный таким поведением мужчины, здоровой рукой снял с себя ремень и со словами: «Отстань от нее. Ишь, какое пузо в тылу наел!», огрел блюстителя порядка ремнем по спине. На защиту женщины встали и другие пассажиры, и милиционер вынужден был сам выйти из вагона.
Как только наши войска освободили Кубань, наш детский дом отправился обратно в станицу Вознесенская. Из Баку нас везли другим маршрутом, часть которого пролегала по Военно-грузинской дороге. Колонна грузовиков с детьми по узкой дороге, зажатой с двух сторон горами, двигалась медленно. Выхлопные газы от машин скапливались над дорожным полотном, и мы вынуждены были дышать этой ядовитой смесью. Поэтому в город Орджоникидзе (Владикавказ) нас привезли буквально полуживыми – многие из детей, в том числе и я, отравились угарным газом. Через некоторое время мы снова вернулись в станицу Вознесенская.
Все время, пока я была в детском доме, тетя Ира не выпускала меня из вида. Она писала воспитателям, интересовалась моим самочувствием и была в курсе всех наших перемещений. И как только угроза захвата Сочи немцами миновала, она сразу же забрала меня к себе. Это было весной или в начале лета 1944 года.
До города-курорта, ставшего на время войны городом-госпиталем, мы доехали поездом. Еще где-то далеко за перевалами бухали пушки – там шла война. Отметины войны были и в Сочи. Во время единственной бомбежки города немецкой авиацией одна из бомб полностью разрушила деревянное здание вокзала. Другая попала в центральный городской сквер, но не разорвалась, а под углом воткнулась в землю. Наши саперы ее обезвредили, и бомба еще долго торчала из земли, став своеобразным памятником страшному военному времени.
Город встретил нас теплом. Теперь я жила в семье тети Иры и дяди Паши в большой квартире на третьем этаже недостроенного по причине войны кооперативного дома. Они, несмотря на занятость, окружили меня заботой и вниманием, но я еще долго плакала и боялась любой мелочи. Постепенно любовь родных сделали свое дело. Я стала успокаиваться, перестала дичиться. Тетя Ира работала врачом-терапевтом (ординатором) в сортировочном эвакогоспитале 2135 (бывший санаторий «Красная Москва»). Работала по сменам, а то и сутками, особенно когда раненые поступали большими партиями. Первое время я боялась оставаться ночью одна, и она брала меня с собой на работу. Я ночевала у нее в кабинете, а днем, бегая по зданию, видела, как работают врачи и медсестры. Тетин госпиталь был сортировочным – из него солдат и офицеров распределяли по профилю ранения уже по другим госпиталям. Но вначале всех привезенных приводили в импровизированную госпитальную душевую, где снимали старые повязки, и укладывали пострадавших на деревянные пляжные топчаны для загара. А чтобы раненые случайно не упали, у лежаков предварительно отпиливали все ножки. Потом одна из нянечек ходила и поливала лежавших водой из шланга, а другие женщины осторожно их мыли и вытирали. После больных заново перевязывали, одевали и вели в палату. Но как бы осторожно медперсонал не делал свое дело, в течение всего дня в госпитале слышны были стоны.
Помню одного раненого бойца. Звали его Сережа, и был он совсем мальчишка. У него были тяжелые незаживающие раны обоих бедер, ходить он не мог и мы, дети, катали его по госпитальному саду на коляске. Даже в таком учреждении, как госпиталь происходили иногда почти фантастические истории. Одним из пациентов тети Иры был раненый красноармеец, который после контузии совсем не разговаривал. Однажды в городе разразилась сильная гроза. Порывом ветра оборвало линию электропередач. И надо же было такому случиться, что обрывок провода упал как раз на этого человека. Раненый получил еще и удар электрическим током. Боец сильно закричал, а вместе с тем и… заговорил. Бежит по коридору и радостно кричит «Доктор Сердечная! Ирина Игнатьевна, я снова разговариваю!»
Была я и на работе у дяди Паши. Его госпиталь был профилирован по лицевой хирургии и располагался в бывшем особняке царского генерала Мамонтова. Помню, как меня поразило внутреннее убранство этого дома. В фойе рядом с камином, украшенным чудесными изразцами и затейливой кованой каминной решеткой, стоял мраморный бюст красивой молодой женщины – дочери генерала. В соседней комнате размещался еще один бюст – на этот раз генеральской супруги. Я спросила у дяди Паши, зачем в доме оставили памятники царским генеральшам. На что он, улыбнувшись, мне ответил: «А ты не думай, что они генеральши. Смотри на эти бюсты как на произведения искусства». (Ред. Здание не имеет отношения к генерал-лейтенанту К. К. Мамонтову. Особняк изначально был построен землевладельцем и меценатом Н. Н. Мамонтовым, позже принадлежал его племяннице, вышедшей замуж за городского голову Н. А. Костарева. Особняк известен в Сочи под именем «Вилла «Вера». В годы Великой Отечественной войны и после (с июня 1943 по февраль 1946 года) в нем был развернут эвакогоспиталь № 2142.)
Жили мы в самом центре Сочи на ул. Первомайская, 16. (Ред. Поднимается на первую террасу высокого берега Чёрного моря из поймы реки Сочи, между улицами Курортный проспект, Альпийская и Тоннельная.). До моря было 7 минут хода. Под окнами нашего дома росло большое тюльпановое дерево. В мае дерево зацветало красивыми зелено-оранжевыми цветами, осенью наряжалось в золотисто-оранжевый убор. Всем оно было хорошо, но на детский взгляд имело один существенный недостаток – из-за хрупкости и ломкости веток по нему нельзя было лазать. Еще возле дома росла мушмула, и было просто удивительно, как из ее весенних невзрачных беловатых цветов потом получались такие необыкновенно вкусные желтые кисло-сладкие плоды. Мы, детвора, паслись там постоянно. Еще нас радовали растущие там же алыча и груши. Все лето до поздней осени цвели возле дома роскошные кусты гортензии.
Осенью 1944 года я пошла в школу. Из-за занятости ни тетя, ни дядя не смогли отвести меня первый раз в первый класс. Провожала меня соседка. На наш возраст пришлась очередная школьная реформа – в школах ввели раздельное обучение мальчиков и девочек. (Ред. Введено в 1943 г. в семилетних и средних школах Москвы, Ленинграда, столиц союзных республик, областных и краевых центров и ряда крупных промышленных центров СССР. Эксперимент военных времён не был повсеместным и затронул всего 2% общего количества советских школ.). Училась я в женской средней школе № 1 города Сочи. Это было старое 3-этажное здание бывшего Реального училища на ул. Орджоникидзе. Мальчики учились в соседней школе, и мы дразнили их, когда ребята проходили мимо нас. В соседнем доме (уже после войны) жил обычный мальчик, с которым я занималась в доме пионеров в одном географическом кружке. И откуда же мне было знать тогда, что хожу по одной улице с будущим летчиком-космонавтом, дважды Героем Советского Союза Виталием Ивановичем Севастьяновым.
Кроме учебы была у меня домашняя обязанность. Каждый день я с судками ходила в столовую за обедом. Врачам дома готовить было некогда, и им за небольшую плату готовили в столовой. Из столовой я приносила супы, картошку-пюре. Иногда в середине картофельной горки была небольшая вмятина, куда наливалось немного масла.
Как-то раз в 1945 году дядю Пашу за работу премировали живым поросенком. Крошечного поросенка принесли домой, и поместили в нашей квартире на балконе. Обретался он там до одного случая. Как-то мы с Васькой – так окрестили поросенка – бегали наперегонки по недостроенному балкону, один из торцов которого не был до конца огорожен. Я успела затормозить, а Васька нет, и со всего размаха грохнулся с 3 этажа на землю. Домой его принесли еле живого. И дядя Паша потратил немало сил, приводя его в чувство, и потом еще долго лечил животное. После этого Ваську перевели в самодельную будку возле дома. А у меня появилась новая обязанность. Сделав уроки, я шла на улицу рвать траву, которой потом и кормила своего поросячьего друга по играм. Еще я гуляла с ним по городу Сочи, водя его, как собачку, на шлейке. Вскоре Васька вырос в хорошего кабанчика и сам стал водить меня на прогулку – он стал сильным и бегал так быстро, что буквально тащил меня за собой. Зрелище было комичное.
Я сильно тосковала по родителям, братьям и постоянно стремилась домой. Несколько раз мне даже снился один и тот же сон. Будто стою я у окна нашего дома в Дубровно. А за окном во дворе на земле лежит мама, возле которой стоит немец с ружьем. Мама манит меня и зовет к себе. Но немец почему-то по-русски кричит мне: «Уходи отсюда, уходи прочь!» И я ухожу… Насколько этот сон оказался пророческим, стало известно после освобождения родной моей Белоруссии. Осенью 1944 года тетя Ира написала письмо в Дубровно. Горьким оказался ответ на него. Оставшиеся в живых после фашистского нашествия родные – мамины сестра и племянница Валя – писали, что мама и мальчики погибли зимой 1943 года. До войны Валя была секретарем райкома комсомола, а моя мама – жена коммуниста и бойца Красной Армии. Таких людей фашисты убивали в первую очередь. Поэтому вначале Валя, а потом и мама с сыновьями зимой 1942 года ушли в партизанский отряд. В партизаны ушли многие мамины родные и знакомые. Уходили целыми семьями, прихватив с собой детей и скотину. Мама с Валей оказались в одном из отрядов легендарной партизанской бригады Константина Заслонова, действовавшей в районе Орши. Зимой 1943 года во время одного из перемещений партизан боеспособная часть отряда, среди которых была Валя и мой старший брат Саша, ушла вперед, а двигавшийся следом за ними обоз, где была мама с маленьким Колей, отстал, попал в засаду и был полностью окружен карателями. По рассказам жителей близлежащей деревни всех людей, находившихся в обозе, фашисты расстреляли, обоз разграбили, лошадей, коров и прочую живность угнали. Когда через несколько дней партизаны, среди которых была и Валя, вернулись на место трагедии, чтобы похоронить убитых, то им открылась странная картина. Распряженные повозки, разбросанные вещи, множество пятен крови и ни одного тела убитого человека. Обошли всю округу и не нашли места, даже отдаленно напоминавшее место захоронения. Ни бугорка, ни холмика, ни следов свежей земли… Осталось так и неизвестно, куда гитлеровцы дели тела расстрелянных людей. Примерно через месяц нашего Сашу, которому было уже около 13 лет, вместе с еще 4 подростками командование отряда отправило с поручением. Никто из этой группы назад не вернулся. Где и при каких обстоятельствах они погибли, неизвестно.
Так я осталась наполовину сиротой. Но теплилась еще надежда, что закончится война, и с фронта вернется мой папа, но и эта искорка после войны полностью угасла. Вернувшийся после Победы в Дубровно папин однополчанин дядя Леня, сообщил, что Юрченко Василий Прохорович погиб в 1943 году под городом Орел.
Роковым стал для нашей семьи 1943 год – я осталась круглой сиротой. Я потеряла всю родную семью и вместе с тем в лице тети Иры и дяди Паши обрела новую. Не имея своих детей, они на всю оставшуюся жизнь стали моими родителями и сделали все, чтобы я ни на минуту не пожалела о том, что оказалась в их доме. Они стали моей единственной настоящей семьей. Правда, осознание этого пришло ко мне, когда я уже училась на втором курсе института. С тех пор я перестала обращаться к ним «тетя» и «дядя», а стала звать мамой и папой. Благодаря им я выросла, окончила среднюю школу, получила высшее образование в Армавирском сельскохозяйственном институте, создала свою семью. Ирины Игнатьевны и Павла Васильевича давно уже нет в живых, но я не перестаю благодарить их за то, что они для меня сделали. За то, что любили меня как родную дочь.
И, конечно же, благодарю своих родных родителей и братьев. Они своими жизнями, своим пусть и небольшим, но таким дорогим для меня вкладом в Победу в той жестокой войне отстояли мое право на жизнь. СПАСИБО им за это!»
17 мая 2016 года,
Коняева С. В.
