ЧИТАТЕЛЬ ЦЕНТРАЛЬНОЙ ГОРОДСКОЙ БИБЛИОТЕКИ

 

Н.В. Толмачева

Наша читательница, постоянная участница библиотечных мероприятий Надежда Васильевна Толмачева родилась 4 сентября 1930 года в городе Ташкенте Узбекской ССР. Училась в средней школе № 46 города Омска. В 1954 году окончила экономический факультет Омского сельскохозяйственного института, стала инженером-экономистом. Работала ведущим экономистом по ценообразованию в Омском облстатуправлениии (1964-1979 гг.). Ветеран труда. Председатель клуба пушкинистов «Надежда» (с 1994 г.) и автор 4-х книг: «500 невероятных случаев» (Омск, 1994 г.) «Я вас любил» (Пушкин и женщины) (Омск, 1997 г.), «Вечерний звон» (истории знаменитых романсов) (Омск, 2008 г.), «Пока горит свеча» (2011 г). Четырежды награждена Благодарственными письмами Президента Российского Фонда культуры Н.С. Михалкова. Надежда Васильевна – замечательная рассказчица, и сегодня мы предлагаем вашему вниманию ее воспоминания о своем детстве и об Омске военного времени:

«Мы допрашиваем свое прошлое, чтобы оно объяснило нам наше настоящее и осветило бы путь в будущее», – так было сказано почти два столетия назад В. Г. Белинским. Прошлое возвращает память. Она, как живой маленький ручеек каждого, сливаясь воедино с такими же, образует уже большую реку памяти народной, которая, продлеваясь во времени, становится ИСТОРИЕЙ. Об одном таком ручейке памяти, бегущем из военного времени в нашу современность, это повествование.

Я хорошо помню тот маленький, довоенный Омск - весь в огромных сугробах зимой, в цветущих деревьях и кустарниках весной, а летом такой пыльный, что при сильных и частых ветрах окутывался весь, как туманом, густой пыльной мглой.

Где-то есть город тихий, как сон,

Пылью тягучей по грудь занесен,

В медленной речке вода, как стекло,

Где-то есть город, в котором светло,

Наше далекое детство там прошло…

Эти строчки из песни об Омске Роберта Рождественского, где он прожил годы войны. Все в песне верно: и слово «тихий», в переводе с калмыцкого – название реки Омь, и чистая, как стекло, вода в ней в те далекие предвоенные годы, и пыль просто фантастическая. Когда же шли дожди, то улицы Омска были непролазны от грязи. Повозки передвигались с великим трудом, машины буксовали едва ли не сутками, а в непроходимой грязи, как в болотной топи, даже, случалось, тонули лошади.

Однако, несмотря на все, этот городок был на редкость зеленым. Дома просто утопали в зарослях акаций, черемухи, сирени, бузины, клена. Могучие тополя, действительно, росли «до неба». Эти исполины, которых по стволу было не обхватить, стояли роскошной зеленой стеной вдоль дорог и заборов, а после теплых летних дождей источали густой аромат.

Вдоль улиц тянулись дома сплошь деревянные, все с разноцветными крышами, полисадничками, с канавами, заросшими густой травой. Возле домов всегда стайки босоногой детворы, громкоголосой, играющей до поздней ночи в «казаки-разбойники», «третий лишний», «штандер» и другие.

Каких среди нас только не было национальностей! Но мы все были равны. Не любили только вредных, завистливых и злых. И у меня на всю жизнь остались две задушевные подружки именно с этих детских лет – латышка Люба Лацис и немка Лиля Шварц. Никто нас никогда не учил «дружбе народов», но никто и не настраивал против. Все проистекало естественно и свободно.

Кроме узких улочек были и другие – проезжие, по которым двигался редкий транспорт. Там зачастую можно было увидеть важно и неторопливо шествующих верблюдов с огромными поклажами на спинах. Нередко встречались и вьючные ослики с мешками поклажи, шустро перебирающие своими миниатюрными ножками. Все это двигалось обычно в сторону городских базаров (как сейчас называют – рынков) и главному из них – Казачьему, который, кстати сказать, еще существует, носит то же название и стоит на том же месте. Однако, как говорят, «Федот, да не тот». Тот Казачий продавал не только ведрами или мешками, но еще и телегами, например, арбузы, дыни, муку, крупу, картошку. На этих же телегах товар развозился по домам покупателей. Омск в то время во многом напоминал город азиатский.

В Омске в новом доме. Наде (справа) - 7 лет, Любе - 5 лет, маме - 28 лет,  10 октября 1938 года

 

Жили мы с мамой Ольгой Георгиевной и с сестрой Любой, младше меня на три года, в небольшом домике с тремя окнами на улицу Потанина, находящейся за Академией железнодорожного транспорта (в те времена –Управление железной дороги).

Дом был срублен из бревен сосны, обшитый доской, с традиционной завалинкой. Стоял он на небольшой усадьбе (сейчас бы сказали «две сотки») с несколькими кустами малины и большим кустом крыжовника. Посреди усадьбы – колодец, замечательный тем, что вода из него бралась только для полива, потому что в нем водились большие ядовитые пауки-тарантулы. Мы их боялись, однако бегали босиком вокруг колодца. Питьевую же воду брали из колонки, находящейся на улице.

С соседями нам не повезло. С одной стороны жила одинокая бабка Окунева, даже не помню, как ее звали. Она вечно за нами подглядывала с тем, чтобы потом доносить маме о наших проказах (всегда безобидных обычных детских шалостях). Больше ей просто нечем было заняться. Соседи с другой стороны были еще хуже для нас. Их было двое – хозяйка с мужем. Оба средних лет. Она — Пелагея, а мужа ее мы звали «Пелагеем», не зная его имени.

В большом саду у них росли яблони. Упавшие яблоки всегда валялись под ними. Их никто никогда не подбирал. Мы решили с сестрой это явное упущение хозяев устранить, забравшись однажды в этот сад через прореху в заборе. Запихивая эти недоступные нам «лакомства», даже червивые, куда попало, мы не заметили, как подкрался к нам хозяин – Пелагей. Он так разозлился на это несанкционированное вторжение в его владения, что укусил сестру Любу за ухо. За это мы наутро на пелагеевых воротах на табличке «Остерегайтесь злой собаки» закрасили краской слово «собаки», написав вместо нее «Пелагея» Вот такие были соседи! Такими они запомнились.

Жили мы рядом с березовой рощей. Теперь это парк культуры и отдыха в Октябрьском районе. В то время это была даже не роща, а скорее лес, куда детвора и взрослые очень любили ходить собирать грибы, ягоды, щавель. Если же уйти подальше, то можно было встретить лис, зайцев, ежей.

О начале войны жители Омска узнали от гуляющих и отдыхающих в тот воскресный день июня 1941 года, когда из рощи вдруг потянулись преждевременно вереницы людей с озабоченными и расстроенными лицами.

С этого дня город вступил в другое измерение. Отцы и братья многих из нашей детворы ушли на фронт. В садах прекратились пикники и праздники, смолкли звуки духового оркестра, но зато появились очереди в магазинах, и в Омск стала приезжать огромная масса людей. Их называли эвакуированными и размещали по частным домам, не спрашивая на то согласия хозяев. У нас в доме тоже жили приезжие. Однако никто не жаловался, понимая, что война – бедствие общее, и ее нужно было переживать любыми способами сообща.

Через месяца два-три после начала войны нам тоже поселили квартирантов – эвакуированных из западной части страны. Им были отданы две комнаты из трех в нашем доме. Нам оставили одну.

По вечерам мы все вместе собирались на кухне – готовили ужин, попутно обмениваясь вестями, особенно всех интересовали новости с фронта. Люди были скромными, простыми, все были уверены в скорой победе, поэтому относились к своей эвакуации, как к временной смене места жительства.

Квартиранты часто менялись, но мне запомнилась одна семья Ивановых – мать – Агния Ивановна и ее 10-летний сын Александр, мой ровесник, которого мы звали Шуркой. Они были эвакуированы из города Истра (окрестности Москвы по схеме тех лет).

Почти сразу же после начала войны школы Омска в условиях военного времени поделили на мужские и женские. Шурка учился в школе № 37, а я в школе № 46. Оба в четвертых классах. Отец Шурки был офицером, а до войны учителем. Воевал на фронте, и от него часто приходили письма-треугольники, содержание которых сразу же становилось общим достоянием. Мы узнавали о последних новостях с фронта, о настроении наших воинов, о потерях и трудностях. Но письма эти были, как правило, оптимистичными, бодрыми, и мы все их ждали всегда с нетерпением.

С Шуркой мы постоянно находились в контакте, то ссорились до драки, то, наоборот. С ним было очень интересно проводить время. Он был необычайно шустрым, озорным, готовый каждую минуту то дать подзатыльник, то получить сполна, но все это было между прочим и не имело никаких последствий. Никто ни на кого не жаловался, не ябедничал.

Шурка был замечателен тем, что знал всё на свете и незамедлительно отвечал на все вопросы, которые ему задавали мы или взрослые – от положения на фронтах, до строения Галактики. Когда мы всем домом собирались на кухне, Шурка там блистал эрудицией и никому ему в этом не было равных. Мама наша (очень редко бывавшая в Омске из-за постоянных командировок на фронт) всегда восхищалась обширными шуркиными знаниями и ставила его всегда мне в пример, относясь ко мне как к его бестолковой одногодке.

Мне было обидно за то, что меня недооценивают, но перед Шуркой все мои старания показать это, как-то меркли. И вот однажды, сойдясь в очередной раз на кухне, мама спросила нас – что мы проходим по литературе? Шурка сказал, что им задали учить стихотворение Лермонтова «Бородино» и тут же начал бодро декламировать: «Скажи-ка, дядя, ведь недаром, Москва, спаленная пожаром, французу отдана...»

Мама остановила Шурку, и сказала, чтобы я продолжала далее, и я начала:

Ведь были схватки боевые, да говорят еще какие,

Недаром помнит вся Россия про ДЕДА Бородина!

Взрыв хохота меня обескуражил. Я даже не подозревала, что вместо слова «день» заучила «деда». Мама посмотрела на меня с укоризной и сказала при всех: «Когда же ты, наконец, поумнеешь?». Это был для меня такой конфуз, который я не могу забыть до сей поры, хотя прошла бездна лет. Этот случай послужил мне горьким уроком на всю жизнь. С тех пор я к каждому слову стиха отношусь с особенным вниманием и почтением. Сам же Шурка оказал очень сильное влияние на меня в те годы, и я всю свою долгую жизнь, подобно ему, стремлюсь к знаниям.

В мужских школах в те годы войны разучивали на занятиях военные песни, и Шурка почти каждый день приходил с какой-нибудь песней на военную тематику. Он распевал их с воодушевлением, и мы с сестрой вслед за ним разучивали эти песни и пели уже все вместе – небольшим хором. Вот одна из таких песен, сложенная перед решающим сражением за Москву:

В атаку стальными рядами мы поступью твердой идем,

Родная столица за нами, рубеж нам назначен вождем.

Мы не дрогнем в бою за столицу свою,

Нам родная Москва дорога.

Нерушимой стеной, обороной стальной

Разгромим, уничтожим врага!

Так и вышло все, как в песне. Как сказали бы теперь – «мысли материализовались».

Я вспоминаю эту семью Ивановых теперь с сожалением, что с ее отъездом из Омска на их родину, связь между нами прервалась. Я думаю, что Шурка (Александр Сергеевич Иванов) со временем стал или видным ученым, или крупным специалистом в любой отрасли — так много было ему дано от природы - исключительной памяти, неиссякаемой энергии, редкой любознательности, общительности и уважения к людям, из которых выходят в жизнь не просто люди, а Личности.

Вместе с эвакуированными в Омск прибыли военные заводы. Их возводили на глазах у омичей быстро, как в сказках. Сначала выбирали место под строительство, потом закладывали фундамент под станки и сразу выпускали военную продукцию (те же снаряды и др.), а уже потом возводили стены здания и сооружали перекрытия. Все это делалось быстро, четко, по-военному.

С прибытием в Омск военных заводов и вынужденных переселенцев – рабочих и служащих из Москвы, Ленинграда и других больших городов, провинциальный Омск преобразился. Он сразу стал промышленным, его население увеличилось вдвое, хотя сотни тысяч омичей ушли на фронт. Постепенно с проселочных улиц исчезли верблюды, ослики, зато появился автотранспорт в большом количестве. Однако, лошади еще долгое время были основным гужевым видом транспорта города, сохраняющего черты азиатского.

10-летняя Надя (справа) и 7-летняя Люба, 1941 год

 

С начала войны мы, дети, сразу повзрослели. Трудности стали для нас лучшими воспитателями. Остались мы без отцов, с матерями, вечно замотанными на работах и дома почти не бывающими. Им нужно было тянуть войну на своих женских плечах, о чем горькие строки поэта Михаила Исаковского:

…Да разве об этом расскажешь,

В какие ты годы жила,

Какая безмерная тяжесть

На женские плечи легла…

Однако никто из нас, нескольких десятков моих сверстников, не сбился с пути, не спился, не пустился, как говорят, «во все тяжкие». Нас воспитывала практически без родителей школа, пионерия, комсомол, кино, радио, война – страна Советов.

Из военного детства помнится, как мы всем классом ходили в госпитали, которых в Омске стало много, и выступали там перед ранеными: рассказывали им стихи, истории из военной жизни, публиковавшиеся в газетах, пели песни, разыгрывали небольшие сценки на военную тематику, например про немецкого солдата и русского Деда Мороза. Финальную сцену помню до сих пор, когда тот спрашивает немца, замерзающего в лесу: «Ну что, как русский наш мороз – пурга и вьюга колкие?» Фашист молчал, дрожал, как пес и околел под елкою. Это было, конечно, по-детски наивно, но правдоподобно. Мы знали из газет, что сибиряки в боях непобедимы - выносливы, бесстрашны и всегда идут до конца. Недаром дивизии, сформированные в Омске, участвовали в самых трудных и ответственных операциях на фронтах.

В войну школьники всегда помогали сельскому хозяйству в условиях, когда некому было сеять, садить и убирать урожай. Мы классом выезжали на колхозные поля садить картошку – второй хлеб, и по осени убирать ее. Все это делали дружно, весело и добросовестно. Эту работу мы считали своим долгом и были горды тем, что нам поручают важные и нужные дела. В те годы многие наши ровесники даже стояли у станков на военных заводах. Им ставили под ноги ящики, и они работали по-взрослому, ничем не уступая ушедшим на фронт.

С началом войны в наш четвертый класс пришло несколько «новеньких» девочек, (из эвакуированных). Это были скромные, застенчивые, но с достоинством державшиеся, интересные и умные собеседницы – одноклассницы. Мы старались им подражать во всем, дружить с ними и через 2-3 года уже ничем от них не отличались. Мы приняли их с особенным сочувствием, и они сразу же освоились в классе. Одна их них, Валя Кузнецова, вскоре стала моей задушевной подружкой, и мы все четыре года войны были неразлучны. Валя отличалась от всех тем, что была необычайно привлекательна. Голубоглазая, с длинными русыми косами, стройная, с точеной фигурой. Мы все тогда ходили в школьной форме (коричневое платье, черный фартук и белый воротничок). Валя же, даже в такой скромной одежде, казалась изысканно-нарядной. Всегда веселая, жизнерадостная, она очень любила петь (как и я, между прочим), и мы с особым старанием всегда с нею разыскивали слова песен, прозвучавших по радио. Мелодии запоминались легко, а слов было не разобрать из-за хриплых передач. А, разучив слова песен, мы уже исполняли их на вечерах школьной самодеятельности. «Синий платочек», «Огонек», «В землянке», «Вечер на рейде» и много других, но все песни на военную тему, потому что другая тема никого не интересовала.

К большому моему сожалению, Вале пришлось уехать из Омска, когда пришел срок, но остались другие мои подружки, с которыми мы начали учебу с первого класса. Это Алла Вагина, Лиля Шварц, Люба Лацис – добрые, верные, ставшие родными за многие десятки лет тесной дружбы.

В годы войны мы впятером, включая сестру Любу, в свободное от учебы время собирались в нашем доме (мамы почти никогда не было в Омске). Мы все интересно проводили время – ставили спектакли на тему сказок: «Буратино», «Дюймовочка», «Золушка» и многих других. Костюмы мастерили из маминых нарядов, ставили декорации из подручных предметов, картонных коробок, бумаги.

Особенно празднично проходили новогодние праздники вокруг нашей елки, которую мама всегда устанавливала высотой до потолка и украшала роскошно довоенными игрушками, каждая, из которых была для нас чудом искусства.

На елке горели свечи в маленьких подсвечниках, а под ней – каток с маленькими конькобежцами, лыжниками, балеринами. Вокруг елки мы любили водить хороводы, пели много песен детских, русских народных, и даже военных. Многие песни не просто пели, но театрализовали, в костюмах, разыгрывая сюжет песни тут же, импровизируя его, у кого сколько хватало фантазии.

Все это делалось без участия взрослых, поэтому было весело, свободно, без этих вечных «нельзя». У нас все было можно, но единственно, что было недопустимо – это пошлость. Ничего неприличного никогда не звучало. На это было «табу».

Жить нам было весело и очень интересно в творческих бесконечных замыслах. Что ни день, то что-то новое, или спектакль, или концерт.

Любовь Васильевна Симонова - сестра Н.В. Толмачевой,1989 год

 

Так мы развивались самостоятельно эстетически, без подсказок со стороны. Недаром сестра Люба (Любовь Васильевна Симонова) впоследствии стала режиссером Омского детского театра «Сказка», лучшего в России (по итогам 2005 г.), посвятив ему 40 лет своей творческой жизни.

Все это было в детстве, в войну, а взрослая жизнь нас в этом отношении разъединила. Алла Вагина стала инженером, Лиля Шварц – фармацевтом, Люба Лацис мастером на заводе, но ушла от нас в мир иной от неизлечимой болезни. Я же, проработав всю жизнь инженером-экономистом, со временем сменила свою деятельность на писательскую. Издала четыре книги: «500 невероятных случаев», «Я вас любил» (Пушкин и женщины), «Вечерний звон» (истории знаменитых романсов), «Пока горит свеча». Так что атмосфера творчества, в которой прошли наши хоть и трудные, военные детские годы, принесли свои плоды.

С началом войны, во многом благодаря эвакуированным, в Омске появилась новая интеллигенция, и население города, весьма заметно к тому времени выросшее, стало более образованным и культурным, чем прежде.

Облик Омска также стал меняться. Появились новые улицы с кирпичными домами, трамваи, новые скверы. На улицах заметно прибавилось машин, и город зажил новой жизнью.

Общее впечатление о том военном времени было, да и теперь такое, что город и страна жили добрым, дружным коллективом, и строй был самый справедливый на свете.

Мы тогда ничего не знали о безвинно пострадавших от сталинских репрессий. Мои подружки, у которых отцы сгинули, об этом молчали (правда, ходили слухи, что милиция в Москве выполняет план – сколько должны были арестовать человек. И этот план неукоснительно выполнялся ночами. Об этом однажды маме рассказал милиционер, участвовавший в таких облавах).

Все открылось потом, в более поздние времена, однако тогда все мы и наши сверстники руководство страны во главе с его вождем считали безупречным. Думать иначе просто никто не мог: все равны и одинаковы в общественном и материальном положении. Все на равных везли этот воз – обеспечивать фронт любыми средствами. И старались, и обеспечивали, и победили!

Конечно, была в городе и «достопримечательность», так называемая шпана, грабившая и даже убивающая мирных людей в военное время. С нею расправлялись быстро и оперативно. Помню, как в нашей округе стали грабить зимними ночами запоздалых прохожих, в основном работников военных заводов, возвращавшихся с ночных смен. Люди забеспокоились. Но сразу же были приняты самые жесткие и крутые меры. Так, двое сотрудников милиции, переодевшись в штатское, ночью вышли на объект «гуляющей парочкой». Когда их окружили грабители и, угрожая ножами, приказали раздеваться, те их просто перестреляли, поставив точку ночным грабежам в городе вообще. Так все вершилось по законам военного времени.

Если же вернуться к самому началу войны, то это было время испытаний и для меня. В конце мая 1941 года мама отправила меня, 10-летнюю, вместе с дочерью ее давней знакомой Олей (старше меня на 4 года) к ее родне, в Белоруссию (в Новосокольники, что в 150 километрах от границы с Польшей).

Предполагалось, что мы будем там отдыхать все лето, однако желанный отдых не состоялся. Началась война! Где-то вдали загрохотало, как бывает с приближением грозы. Окна в домах стали заклеивать полосками бумаги крест на крест. Взрослые заметались, засуетились, засобирались ехать подальше от войны.

Мы с Олей тогда даже не испугались. Жалко, правда, было уезжать из сказочных, по сравнению с нашим городом, мест, где в садах сливы на деревьях, вишни, черешни, а у нас в Сибири все это может только присниться. Однако приказ «уезжать» прозвучал строго и обжалованию не подлежал. Подали на станцию эшелон. Товарные вагоны заполнялись людьми-беженцами, так нас стали называть, потому что и я оказалась там же, вместе с Олей. Перед самой отправкой поезда я вдруг вспомнила, что забыла подушку (мама, отправляя меня, наказывала, чтобы я не оставляла ее, а привезла с собой). И я выскочила из вагона и, никого не спросив, бросилась бежать на квартиру, где проживала. Успела прибежать, отыскать эту подушку, схватить ее и примчаться на станцию к своему вагону. И тут же состав отправился. Если бы я не успела, то осталась бы в оккупации, потому что состав этот был последний, увозивший всех нас в тыл страны.

Ехали мы около двух месяцев. На первых станциях нас встречали с оркестрами. На каждой из них выдавали талоны на обеды и кормили в станционных столовых и ресторанах, даже выдавали обувь, одежду тем, кто очень в этом нуждался. Я помню, по глупости, выбрала в магазине не настоящую обувь, а войлочные тапочки, которые мне понравились. Они промокли у меня под дождем сразу же, и я осталась почти без обуви. Но доехали благополучно, хотя говорили, что эшелон с беженцами, едущий перед нами, был разбомблен немецкой авиацией.

Так я стала невольной очевидицей и даже участницей самых первых дней начала Великой Отечественной войны.

В общем, для меня эвакуация прошла без особых приключений, но мне запомнился рассказ моей сотрудницы, оказавшейся, как и я в те годы, в условиях эвакуации Марии Васильевны Баженовой. Их семья (она, сестра и брат), находившиеся при больной матери, в долгой дороге, которая продолжалась два месяца, потеряли мать. Ее схоронили на одной из станций, а детей отправили далее, до Омска, где определили в детский дом. Там их долго морили голодом. Младший пятилетний братишка Андрей, - по воспоминаниям Марии Васильевны, - все время просил есть и плакал. Его поили водой и он, как говорили тогда, «опух от голода». Мария Васильевна тоже всегда хотела есть, как и старшая сестра Капа, но боялась попросить еду, потому что на них всегда кричали няньки. И тогда 10-летняя Капа написала отцу на фронт, где он сражался. Отец, получив это письмо, дал прочитать его своему командиру. Тот с письмом отправился к высшему командованию, которое связалось с Омском и заведующую детдомом арестовали (говорили, что ее даже расстреляли, что не удивительно в условиях военного времени). При смене руководства детдома все наладилось. Все дети: две сестры и брат окончили сначала школу, потом вузы, обзавелись семьями. Так что даже в военное время дети, потерявшие родителей, вырастали в детдомах полноценными людьми.

Если говорить о значении культуры в жизни общества, то стоит вспомнить слова Фридриха Ницше, сказавшего: «Культура – это всего лишь тоненькая оболочка яблочной кожуры над раскаленным хаосом невежества». Однако как она решительно лепит детские души, формируя их и направляя в любое время, я убедилась на своем опыте.

Помню себя семилетней. Мы тогда с мамой и сестрой жили у бабушки. Ее младшая дочь Нина (моя тетя, старше меня всего на четыре года) училась в школе, и я, просматривая ее учебники, особое внимание обратила на хрестоматию, которую Нина проходила по школьной программе. Она же, видя с каким усердием, безо всякого принуждения я листаю страницы хрестоматии, стараясь вчитаться во все, записала меня в библиотеку, находящуюся недалеко от дома, и мы стали часто с нею туда ходить. Книги, которые на дом не выдавали, мы прочитывали в библиотеке, и к шести годам я читала уже бегло, а стихи Маршака, Михалкова, Чуковского, Барто, Квитко знала наизусть и помню до сих пор.

Особенное же мое внимание привлекли тогда сказки Пушкина. Я ими просто зачитывалась. Они были всегда ярко и красочно иллюстрированы и прекрасно оформлены. Но главным была завораживающая прелесть стихов, не сравнимая ни с какими другими. В них была таинственность и напевность, как мелодия любимой песни, гармония рифмы с четкостью и глубиной мысли доведены до совершенства. Хотелось к ним прикасаться вновь и вновь. Именно тогда проникла в детскую душу и осталась там навсегда их магическая сила. Детским умом тогда я этого еще не сознавала. Это пришло после, но волшебство пушкинской поэзии уже тогда заставляло вдумываться в незнакомые слова и выражения, осмысливать их, познавать, как, например, в «Песне о вещем Олеге», и тут же восхищаясь от первого прикосновения к ней и до последнего... Невольно вспоминается знаменитая Фаина Раневская, когда на вопрос лечащего врача, что она читает теперь, 88-летняя его пациентка ответила: «Только одного Пушкина, Пушкина, Пушкина. Никого другого читать не могу».

Так же и я, как Фаина Григорьевна, всю свою жизнь читаю и перечитываю Пушкина, находя только в нем одном ответы на все жизненные вопросы и утешение для души и сердца.

Клуб пушкинистов «Надежда» на Дне города, 6 августа 2006 года

 

Написав о нем книгу «Я вас любил (Пушкин и женщины)», создала в том же году (1994) на ее основе клуб пушкинистов, которым руковожу бессменно 17 лет. Так любовь к великой поэзии рождает насущную потребность прикасаться к ней вновь и вновь, как к истинно-прекрасному, обладающему волшебным свойством долговечности.

Когда я пошла в первый класс школы, то читала взрослую литературу с большим интересом, например повесть Пушкина «Капитанская дочка», и мне учиться поэтому было легко. Книги же я продолжала все так же «поглощать», какие бы не попадались, отдавая все же предпочтение познавательным, как и теперь.

Можно смело утверждать, что детство – пора, когда закладывается фундамент всего грядущего для человека, тем более, что именно тогда у нас у всех проявился особенный, жгучий интерес к чтению книг. Если у одной из нас появлялась книга, она переходила из рук в руки. Часто приходилось читать по ночам, так как срок чтения резко ограничивался. Читали при коптилках (ни электричества, ни керосиновых ламп, ни свечей не было). Таким вот некомфортным способом были прочитаны сотни книг. Но за это пришлось расплачиваться близорукостью.

Читали же в основном приключенческую литературу, фантастику, а в более зрелые годы уже принялись за литературу классическую, потому что остановиться в чтении уже не могли. Так продолжается и поныне. Все потому, что привычки прививаются и усваиваются в детстве, оставаясь потом на всю жизнь.

В первый год войны наш дедушка, Федор Сергеевич Шарин, ушел на фронт, где и погиб под Ленинградом. Бабушка уехала из Омска, а мы с сестрой и мамой (с отцом она развелась ранее) перебрались в свой дом, только что отстроенный. Мама, прежде работающая проводницей в поездах местного следования, теперь стала обслуживать фронт, доставляя туда продукты, снаряжение, медикаменты и оставляя нас на долгие месяцы одних. Отправляясь в поездку, она брала что-нибудь из своего красивого гардероба, так как по ходу следования поезда на станциях и небольших полустанках всегда находились колхозники и селяне, желающие поменять свои продукты питания на красивые городские платья, кофточки, туфли. Возвращаясь, мама привозила с собой мешочек сухарей или крупы, которые мы доверчиво оставляли в кухне. Спрятать что-либо в комнате нам и в голову не приходило. Через некоторое время этот мешочек начинал таять, а потом и вовсе исчезал, думается, не без участия наших квартирантов. Но обиды мы не держали. Мы даже не понимали, что происходило. Помню только, что мы были вечно голодными. В общем, мы просто оказались беспризорниками в своем доме. А он был четырехкомнатный, и его нужно было зимой отапливать (лютой зимой 1941 г.).

Мама Н.В. Толмачевой в 25 -летнем возрасте

 

Мама, уезжая, предполагала, что печь будут топить квартиранты, которых нам тогда поселили во все комнаты, оставив нам одну. Но те всегда были на работе, уходя рано, и мне ничего не оставалось делать, как топить печь самой - колоть дрова, долбить огромные комья угля (бурого), который практически не горел, да и дрова всегда были сырыми.

Чтобы не пропасть в доме, где вода наутро промерзала в ведрах, а морозы стояли сорокоградусные, мне всю зиму приходилось выполнять эту каторжную работу по растопке ужасной печки, и я помню себя вечно в слезах, копоти и саже, несчастной Золушкой возле нее.

На вторую зиму мама, наслушавшись о моих мытарствах, нашла бездомного старика, предложив ему пожить зиму у нас на кухне, но с условием топить печку. И этот оборванный, всегда чумазый старик стал для нас ангелом-избавителем от многих наших невзгод и несчастий, которыми нас так щедро «наградила» война.

Мы звали его дедушкой Кисляковым, по фамилии, как он нам сказал, и начал с того, что с первого же раза ловко, умело, по-мужски, как дикого зверя, сразу укротил этого печного монстра, и в нашем вечно холодном доме стало тепло и по-домашнему уютно.

Но дедушка Кисляков еще умудрялся готовить нам обеды и ужины из чего-то. Я хорошо помню, как, приходя из школы, замерзшая и голодная, мечтала только об одном –поесть. Дедушка усаживал меня за стол, наливал тарелку горячего супа и по-доброму угощал. Я же, глядя на его черные от копоти и сажи руки, которые никогда не мылись, все же спрашивала его: мыл ли он руки, когда готовил обед и чистил картошку? И дедушка неизменно успокаивал меня, что, конечно же, мыл, и я, удовлетворенная вполне такой «искренностью», принималась уплетать этот суп с огромным аппетитом.

Нам дедушка Кисляков был, как родной. Помню наши вечера, проведенные у теплой печки. Тогда вместо огня (не было даже свечек, а только лишь коптилки, которые мы тогда даже не зажигали) нам светили из печки колосники, через узоры которых пробивался слабый свет, создавая тусклый полумрак и одновременно сказочную обстановку. Было тихо, тепло, уютно. Дедушка рассказывал нам занятные, очень интересные истории, загадочные и невероятные до того, что «захватывало дух», но мы не пугались, а только просили: «Ну, еще расскажи что-нибудь, милый дедушка, еще расскажи!». И он снова рассказывал нам их до глубокой ночи.

И мы слушали его, затаив дыхание, и старались запомнить все до мелочей. Дедушка нам также часто пел песни, баллады, например, о Стеньке Разине, о вещем Олеге (по Пушкину). Песен пел множество, особенно на стихи Пушкина («Зимний вечер», «Бесы», «Жених» и многое другое). Но из всего, что он нам рассказывал этими длинными зимними вечерами, не прозвучало от него ни единого неприличного слова, никакой пошлости, а все только возвышенное, романтичное, глубокое по содержанию и познавательное по смыслу. Слушать его было бесконечно интересно, и в то же время он нас учил! Эти беседы стали для нас настоящим университетом в детстве. Подобной сказительницей, наверное, была няня Пушкина Арина Родионовна, с которой поэт проводил такие же вечера. Выходит, что и нам, как и ему, судьба послала своего поэтического духовника в облике нищего старика, пробудившего в наших детских душах светлую мечту о прекрасном и сказочном, к которому нужно стремиться. И кто знает, может, в тех детских годах истоки того, что в дальнейшем у нас нашло свое развитие и завершение. Я стала автором сотен публикаций в областной печати и четырех книг, из которых «Там чудеса (500 невероятных, таинственных происшествий)» и другие книги стали продолжением, отзвуком тех незабываемых, отрадных вечеров, проводимых возле теплой уютной печки с мудрым и добрым собеседником.

Мы с дедушкой Кисляковым жили по-семейному. Так, когда в очередях у нас крали хлебные карточки (по которым мы выкупали в магазине по 400 грамм хлеба на человека в день), то дедушка кормил нас крошками, которые оставались от резки хлеба в магазинах. Он выпрашивал их у продавцов, ссыпая в специальный холщевый мешочек. Приходя домой, он вытряхивал крошки на стол горкой и мы, голодные, не зная, каким образом с ними управляться, зачерпывали горстями, не заботясь о том, как это выглядит со стороны. Дедушка же замечаний по этому поводу никогда не делал, а только смотрел по-доброму на нас, довольный уже тем, что накормил голодных «своих галчат».

Помогал дедушка Кисляков мне и с учебой. У меня плохо шли дела с арифметикой, в которой я ничего не соображала. Каждый раз, решая задачи, я заливалась слезами. Дедушка, увидев меня в очередной глубокой печали, тут же приходил на помощь. Он подробно объяснял мне, как нужно их решать. Делал это терпеливо, спокойно и до тех пор, пока я сама не начинала понимать суть этой неразрешимой для меня напасти. И я уже радовалась тому, что на уроке арифметики не буду выглядеть посмешищем.

Дедушка Кисляков прожил у нас две зимы. Летом я не помню, чтобы он жил у нас. По-видимому, у него была своя программа на летний период (топить было нечего, а значит, и делать нечего). Но в третью зиму, в самом ее начале, с ним случилась беда. В бане он упал с верхней полки в парной и сильно ударился головой. У него начались галлюцинации, и он стал бродить по ночам по комнате, пугать нас. Голова его сильно распухла, а лицо превратилось в сплошную красную маску. Мы, страшно напуганные, обратились к милиционерам. Те пришли, допросили его, и, убедившись, что он отвечает на вопросы безрассудно, забрали дедушку Кислякова с собой.

Больше мы о нем не узнали ничего. Говорили, что Семен Михайлович прежде был печником, хорошим специалистом в этом деле (печки были тогда главной основой житейского быта). Однако, судя по эрудиции нашего дедушки Кислякова, он был человеком интеллигентным, возможно, даже учительствовал когда-то, но затем спился и потерял все, что имел: дом, семью, работу, став со временем, вроде наших бомжей, бездомным. Однако сохранил до глубокой старости (ему было тогда более 70 лет) свой высокий интеллект и глубокую порядочность. И хотя с тех пор прошло много десятилетий, у меня к дедушке Кислякову осталось теплое чувство бесконечной благодарности за его душевную щедрость к нам, бедолагам, которой он так сердечно и искренне с нами поделился.

Подрастая, мы любили ходить в кино. Наши фильмы были лучшими воспитателями. Мы смотрели их, особенно полюбившиеся, помногу раз, знали наизусть все реплики любимых героев, не говоря уже о песнях, которые распевали тогда же и помним до сих пор. Это фильмы: «Трактористы», «Истребители», «Семеро смелых», «Дети капитана Гранта», «Веселые ребята», «Волга-Волга», «Два бойца», «Машенька», «Актриса», «Воздушный извозчик» и многие-многие другие, добрые и светлые, не сходящие с экранов телевизоров и в наше время, радуя россиян, продолжая свое доброе дело. И это правильно, что не забывается старое ценное и нужное, потому что нравственные критерии общества не должны меняться не только через полвека или век, но и через тысячу лет.

Не менее, чем свои, отечественные, мы любили фильмы зарубежные, особенно американские, фильмы наших в то время союзников по войне. Эти фильмы знакомили нас с прекрасным: музыкой, пением, танцами, отношениями между людьми. Об одном из таких фильмов сказал за нас всех известный советский писатель Виктор Астафьев в своей повести «Последний поклон». Он вспоминал, что, будучи еще мальчишкой, узнал, что такое счастье, просмотрев кино «Большой вальс» (Голливуд): «Такого яркого, огромного, ранее никогда не изведанного чувства, потрясшего меня всего, я не испытывал более в жизни никогда. Это было настоящее счастье! Огромное. Оно осталось со мной в моей памяти навсегда!»

Театральный коллектив Л.В. Симоновой - Лауреат Всесоюзного фестиваля самодеятельных театров, 1985 год

 

Фильмы же отечественные были нам так близки и понятны, как будто повествовали о нас самих, а патриотические захватывали так, что делали из наших современников настоящих патриотов, готовых тут же идти на фронт защищать родину. Недаром в начале войны и в последующие годы многие выпускные классы омских мужских школ, например, 10-й класс школы № 37 в полном составе ушел на фронт. Об этом сестра Люба (Л. В. Симонова) поставила даже спектакль на документальной основе «Стеной на восход солнца», ставший Лауреатом Всесоюзного фестиваля самодеятельных театров к 40-летию Победы (1985 г.). Зрителями спектакля были родные и близкие ребят, ушедших тогда на фронт, погибших и выживших из того же выпуска. Этот спектакль ставился несколько раз (к очередному юбилею Победы).

Наряду с кинофильмами огромную роль в нашем воспитании играло Всесоюзное радио. Этот черный рупор с хрипом и всегдашним треском был для нас всех ежедневным, ежечасным вещателем всего самого интересного и занимательного из того, что совершалось в Союзе. Без сводок информбюро не обходилась ни одна семья в городе. С замиранием сердца мы вслушивались в сообщения о событиях на фронтах войны, о подвигах героев. Чуть не плача, слушали о сдаче наших городов в начале войны и, едва не прыгая от радости, сводки о взятии их же в конце войны. Радио составляло часть нашего существования, так нам казалось тогда. С большим интересом слушали по радио также литературные передачи «Театр у микрофона», знакомившие нас с классикой мировой культуры. Часто звучали арии из популярных опер, так что мы запомнили их на всю жизнь: «Евгений Онегин», «Руслан и Людмила», «Садко» и многих других, прекрасных и незабываемых. Детские же передачи звучали настолько талантливо и неподражаемо, что мы просто покатывались со смеху (в исполнении артистов Лифшица и Левенгука). Даже много десятилетий спустя, прослушивая эти чудо-передачи по радио, вновь смеялись, как дети. Все это было музыкально, выразительно, напевно, одним словом, талантливо так, что запомнилось на всю жизнь.

Радио стало также нашим университетом, оно было ничем не заменимо. Только по радио мы могли слушать голоса наших знаменитых исполнителей народных песен и романсов: Лидии Руслановой, Георгия Виноградова, Рашида Бейбутова, Сергея Лемешева, Ивана Козловского - живые голоса наших современников.

Особенно запомнились голоса дикторов радио - четкие, выразительные слова, хорошо выстроенные фразы с уважением к его Величеству слову и к самим слушателям, не в пример нынешним, не столько говорящим, сколько стрекочущим ведущим радио и телепрограмм, у которых половину слов вообще не понять.

Теплым воспоминаниями остались школьные новогодние праздники. К ним, долгожданным, всегда готовились заранее, с большим увлечением и фантазией. Все костюмы для новогоднего бала всегда делали сами, продумывая тщательно все до мелочей. Запомнились темы костюмированных персонажей: «Три танкиста», «Три мушкетера», «Чарли Чаплин», «Сестры милосердия», «Летчик», «Моряк», а также гусары и сказочные персонажи: царевны, боярыни, добры молодцы, пастушки. Помню, как сестра Люба, к тому времени уже подросшая, придумала и смастерила жуткий костюм бабы Яги. Явившись в нем на маскарад, перепугала всех и в результате получила первую премию «За оригинальность» – книгу «Кавалер золотой звезды» Семена Бабаевского, только что вышедшую тогда в свет.

Запомнились еще танцы в школах на больших 20-минутных переменах для старшеклассников. В нашей начальной школе № 1 танцевальным залом служил широкий коридор. После звонка, на перемене включалась радиола. Звучали танго, вальс, полька (поочередно), и пары танцующих мигом заполняли все пространство.

Мы, младшеклассники, с завистью смотрели на счастливчиков танцующих, мечтая, что через несколько лет также станем красоваться в танцах. Однако вскоре школы Омска разделили на мужские и женские, и танцы на переменах прекратились, оставшись только на школьных праздничных вечерах.

Даже через бездну лет, отделивших меня от того времени, хорошо запомнилась эта замечательная традиция, и очень жаль, что она перестала практиковаться, как одна из эффективных методик эстетического воспитания школьников, как в стародавние, добрые времена.

Годы войны запомнились мне еще моим личным школьным «подвигом». Страна воевала с немцами-фашистами, и я была проникнута глубоким неприятием всего немецкого. Поэтому категорически отказалась изучать немецкий язык.

На уроках немецкого я стоически молчала, как героиня войны, партизанка Зоя Космодемьянская, хотя все правила немецкого знала наизусть, наслушавшись их на уроках.

В итоге за год по немецкому схлопотала двойку и осталась на второй год. Однако я считала себя едва ли не героиней, внеся, как мне казалось, таким неприятием немецкого языка свою лепту в нашу победу над Германией. Не стала бы учить немецкий и на второй год, но тут ввели английский – язык наших союзников по войне, и все стало на свое место. Однако моя «победа» обернулась изрядной выволочкой от мамы. За все пришлось платить.

Вспоминая все эти трудно прожитые годы, я думаю, что только духовное и чистое, посеянное в душу ребенка, способно призвать его выражать себя в таком же ключе всю свою жизнь, озарив ее высоким смыслом, забыв все мрачное и тяжелое, запечатленное его детской памятью.

Говоря о духовном, имеющем всегда огромное влияние на детские души, могу заметить, что церковь не имела для нас никакого значения, хотя находилась рядом с нашим домом, и мы с сестрой частенько заглядывали туда из любопытства.

В войну эту церковь переоборудовали под шинный завод, где стали выпускать шины и автопокрышки к грузовым автомобилям для фронта. И только в 2000 году церковь снова восстановили в этом же помещении (по ул. Куйбышева).

Бабушка наша была верующей, однако к вере нас не приобщала, опасаясь последствий, так как время было «безбожное». Но, несмотря на это, в церковь мы с сестрой все же любили ходить, восхищаясь каждый раз ее богатым убранством и ангельским пением церковного хора. Все это представлялось нам музеем, где можно просто поглазеть по сторонам, полюбоваться скорбными, прекрасными ликами святых на иконах, посмотреть на молящихся прихожан. Но и только. Мы хорошо запомнили то, что говорили нам о вере в бога в школе, что религия – это дурман и т. д., и поэтому даже каждый раз стеснялись заходить в церковь, оглядываясь прежде, чтобы нас не заприметили и не сообщали об этом в школу.

Наверное, мало осталось в Омске людей, кто помнит его довоенным. Тот Омск и сегодняшний – это два разных города, отделенных семью десятками лет, однако восхождение Омска началось именно с первого года войны. Резко увеличив свой промышленный потенциал, город вырос и в отношении общей культуры омичей, потому что все годы войны в Омске действовал театр им. Вахтангова, оставив после себя богатые традиции и наследие. Культура города выиграла еще тем, что после окончания войны многие семьи эвакуированных навсегда остались в Омске, умножив интеллигентный состав его населения. Именно поэтому поколение омичей, вышедшее из нашего (детей войны), еще долго хранило относительно высокий общий уровень культуры, в частности, не имеющего проблем со сквернословием и курением, которых среди молодежи того времени практически не существовало. Теперь же и то и другое процветает в полной мере повсеместно и даже в вузах города – храмах культуры и знаний, как нам всегда казалось.

Но все же многое осталось от Омска прежнего, как в облике старинных зданий (бывшего управления железной дороги, а ныне Омский государственный университет путей сообщения и многих других), так и в народных традициях и обычаях – мирном существовании людей всех национальностей, в нем проживающих, и, конечно же, в сибирском гостеприимстве и открытости омичей.

Говорят: «Воспоминания – это волшебные одежды, которые от употребления не изнашиваются» (Р. Стивенсон). Тем более не изнашивается память о детстве, которая хранит многое из того, что давным-давно кануло в прошлое. Однако что-то еще можно и нужно спасти, вспомнить, востребовать, иначе все это окончательно уйдет в НЕБЫТИЕ.»