Бадодин Олег Витальевич (18+)

     Читатель Центральной городской библиотеки

    Неумолимо, безостановочно и быстро течет самая большая река нашей жизни – Время. И самое страшное, что эта река очень просто смывает из памяти наше прошлое. Года исчезают в пропасти, и их уже никогда не вернуть. Каждый помнит того человека, который научил его первому слову «мама». Я же не помню и не знаю своей мамы, видно слишком рано мне довелось ее потерять. И все же каждый раз, когда меня обижали, первое, что вырывалось вместе со слезами – это: «Мама!»

    Война и фашизм старались забрать у нас все: ум, свободу, историю, память. Историю страны, городов и поселков, целых народов, отдельно взятых семей и, наконец, каждого человека.

    Война беспощадным катком прошла и по моей судьбе, превратив самые золотые годы раннего детства в калейдоскоп тяжелых воспоминаний и жестоких картин. Я был слишком мал, чтобы запомнить даты, четкую последовательность событий, поэтому все они, наслаиваясь друг на друга, выстраиваются в причудливую картину моей ранней биографии…

    Что совершенно точно – я никогда не знал своих настоящих родителей, ни своего настоящего имени, ни фамилии. В выписке из книги регистрации воспитанников Иванковского детского дома Житомирской области, которую я получил только в 2013 году, сказано: «Русский, родился 5 июля 1940 года, отец погиб на фронте, мать умерла». Многое из этой записи вызывает большое сомнение. Даже дата моего рождения под большим вопросом.

    Меня усыновили, взяв из какого-то детского дома города Киева, мои приемные родители – Бадодин Виталий Александрович, главный бухгалтер одного из Киевских предприятий, и его жена Зинаида Кирилловна. Произошло это до войны. Они первыми обратили внимание на несоответствие даты моего рождения (5 января 1940 года) и моего внешнего вида. Выглядел я года на 3-4 старше того возраста, который был записан в метрике. Мои новые родители назвали меня Олегом и дали свою фамилию. Так я стал Олегом Витальевичем Бадодиным. Жили мы в Киеве на Малой Васильковской улице (сейчас ул. Шота Руставели) в доме № 15 , кв. № 10. Двор этого дома я в деталях помню и сейчас. Вижу себя любопытным мальчишкой, катающимся на трехколесном велосипеде. Вокруг стайкой кружатся сверстницы и сверстники. Девчонок я, как настоящий джентльмен, по их желанию катаю на своем «авто». Так что «женихом» я был завидным, как говорится «с приданым». Безоблачным детство было недолго.

     
     

    Мои первые детские воспоминания тесно связаны с приближением фронта.

    Вскоре после начала войны моего названного отца отправили в служебную командировку по воинским частям. А в семье пролегла глубокая трещина, в результате которой мои приемные родители расстались. Как-то раз, в середине лета, старшие ребята пошли смотреть занятия по рукопашному бою, которые проходили в полуподвальном помещении соседнего дома. Я увязался за ними, не предупредив родителей, еще бы, такое событие – вдруг не пустят. Пока мы глазели и восторгались бросками, подсечками, пока обсуждали удачные приемы, время пролетело незаметно. Когда я вернулся домой, выяснилось, что я отсутствовал несколько часов. Все это время взволнованный отец бегал по улицам, разыскивая потерявшегося ребенка – то есть меня. За такую «самоволку» попало обоим – и мне и моей приемной матери. Мне за самоуправство, ей – за беспечность, за то, что не доглядела. Судя по всему, это стало последней каплей в непростых отношениях взрослых. Мать собрала вещи и ушла. Я же остался с отцом, а когда он снова уехал, то я еще какое-то время продолжал жить в квартире родителей один, на попечении соседей. С началом войны нашу двухкомнатную квартиру разделили и «уплотнили» – в одну из комнат въехала какая-то семья, в другой обретался я. Там меня и кормили жильцы. Вероятно, кто–то из них и вернул меня снова в детский дом.

    Фашисты приближались к городу, стараясь взять его в кольцо. Наш детский дом несколько раз перебрасывали с места на место. Не могу сказать, сколько нас, ребятишек, там было – много или мало. Были мы на Соломенке, в Пуще-Водице, около Бабьего Яра, и даже там, где сейчас уже давно находится искусственное море.

    83 дня бойцы Красной Армии вместе с киевлянами защищали город. За это время (июнь-август) из Киева и Киевской области эвакуировалось свыше 400 тыс. человек. Среди них был и наш детский дом. Медлить было опасно, нас – детей от двух с половиной до пяти лет – было очень много. Семьи и целые детские дома отправляли подальше от войны в тыл. Я не помню, как нас собирали в дорогу, откуда, с кем из сопровождающих и как мы уезжали. Ни вокзала, ни перрона, ни фигур родителей на нем… (Ред. Эвакуация происходила на пяти железнодорожных станциях: «Дарница», «Киев—Пассажирский», «Киев—Московский», «Киев—Товарный», «Киев—Лукьяновка».)

    …Вагоны поезда битком были набитыми детьми и, естественно, взрослыми людьми. Локомотив дал гудок, и поезд умчался в тёплую, летнюю даль мирно постукивая колёсами на стыках железнодорожного полотна. Конечно же, все от мала до велика знали о вероломном начале войны, но пока ничего не предвещало беды. Поезд на предельной скорости, пыхтя и повизгивая сцепками, катил по ровной, как стол, равнине родной Украины.

    Никто не мог даже подумать, что всего через несколько минут фашисты спокойно и нагло отнимут самое дорогое и последнее, что остаётся у человека – «звание Человек», здоровье, и саму жизнь!

    Неожиданно в вагоне установилась тишина. Даже малыши, которые безутешно плакали где-то в углу вагона, притихли. Все будто чего-то ждали. Издалека, со стороны, куда вёз нас поезд, еле слышны были тревожные звуки, похожие на взрывы. С каждой секундой эти звуки становились громче и громче. Поезд сбавил ход, а через пару минут остановился совсем. Ехать было некуда. Пути были разбиты. Гнутые, рванные, искорёженные рельсы были разбросаны по полю, а насыпь полотна вся изрыта воронками от бомб. Вражеские самолёты, как голодные, чёрные вороны кружились над составом, стараясь уничтожить всё, что казалось ещё не разрушенным. Уже горела пара последних вагонов поезда. Люди – старики, дети – метались, спасаясь от пуль и бомб. Фашисты неустанно настигали, и если не из пулемёта, так бомбами уничтожали всё живое.

    В нашем вагоне были выбиты все окна, открыты все двери, кто постарше и смелее, вылезали в окна, а в дверях образовались пробки из ревущих от страха детских тел. Испуганные дети крепко сцепились в единый живой ком так, что оторвать их друг от друга было сложно. Рабочие и кондукторы отрывали их по одному и просто отбрасывали подальше от вагона. Уговаривать было бесполезно, да и некогда. В любую секунду в вагон могла попасть бомба, и тогда погибли бы все, кто остался внутри.

    Я тоже пролетел три-пять метров. В голове успело пронестись, что я лечу, и прямо перед моими глазами проплывает земля. Долго ли я валялся – не знаю, но когда я поднял голову, кто-то сильно схватил меня за воротник, поднял и твёрдо поставил на ноги. Взгляд мой упал на тела детей, которые лежали здесь же... Одежда на них ещё тлела и дымилась. Мне сказали, что им уже никто и ничем, не поможет. Они не успели выйти из вагона и сгорели заживо. А меня тихонько подтолкнули и сказали, чтобы я бежал и не оглядывался.

    Я побежал, но мимоходом увидел, как из окон, дверей и разломов тянулись длинные языки красного пламени, лизавшего остатки наружных стен вагона, посылая вверх клубы чёрного, едкого дыма. Вагон, в котором мы ехали, уже догорал. В воздухе, как большие, хищные птицы кружились вражеские самолёты. Они с жутким воем моторов неслись с высоты и на бреющем полёте безнаказанно расходовали смертоносные запасы пуль из пулемётов. Сверху со свистом падали бомбы, оставляя после взрыва глубокие воронки. Все, кто ещё был жив, бежали, спасаясь, кто куда. Пороховой дым, огонь, копоть, крики, стоны раненых, суета вконец перепуганных людей, тела убитых – всё смешалось в каком-то ужасном хаосе.

    Передо мной, куда ни глянь, было поле, изрытое воронками от бомб, густо покрытое трупами людей и детей разного возраста, изуродованных до неузнаваемости. Думать было некогда, да и не о чем. Приходилось перепрыгивать, обегать воронки, спотыкаться, падать и ползти через кровавое поле. Но я снова вставал и бежал дальше, не зная, куда и зачем. Общая паника, ужас происходящего и дикий страх гнали нас всех в какую-то страшную бездну.

    Самолеты-убийцы – эти стервятники – были везде, они гонялись за каждым человеком, даже за ребёнком, уничтожая всё живое, что попадалось на их пути. Они, то поднимались в воздух и бросали бомбы, то носились так низко над землёй, что пулемётная очередь попадала жертве прямо в грудь или в голову.

    Впереди слева, поодаль от меня, вдруг прогрохотал взрыв, подняв вверх комья земли, огня, дыма и бурой пыли. На месте только что убегавшей стайки детей образовалась большая воронка. Не знаю почему, но я оказался на краю этой ямы. Ещё падали остатки поднятой в высоту земли, а я остолбенел, как в гипнотическом сне. По верху воронки лежали изуродованные тела и фрагменты тел моих товарищей. По склонам воронки скатывались последние капли крови детей. А на дне воронки в луже крови, перемешанной с грязью, лежала голова. Вылезшие из орбит глаза её смотрели прямо на меня. Я оглох и ничего не слышал, в ушах стоял какой-то писк. От этого ужаса я с трудом поднял глаза. Железная, огромная машина со сверкающими смертью огоньками неслась на меня так низко, что даже винтом самолёта могла разрубить меня. В какой-то миг я увидел лицо этого убийцы, спокойно делающего свою гнусную работу. То ли кто-то меня толкнул, то ли от волны недалёкого взрыва я снова оказался на земле. Самолёт пронёсся надо мной, не причинив особых травм, но я ощутил всю тяжесть этого дьявола. Он казалось, как утюгом прогладил меня по спине, и я ещё плотнее вжался в землю. До сих пор я не могу понять, как я остался жив… А тогда я снова бежал, как ошалелый, натыкаясь, спотыкаясь, падая и снова поднимаясь, бежал сколько было сил подальше от этого ада. Мои силы вконец иссякли, и на какое-то время я впал в бессознательное состояние...

    Когда меня коснулась чья-то рука, и я открыл глаза, солнышко уже садилось за горизонт, а надо мной стоял молодой мужчина. Было уже тихо, самолётов не было. Гробовая тишина и поле, усеянное трупами. Сознание потихоньку возвращалось.

    …Со всего эшелона мужчина собрал всего двадцать пять детей-сирот разного возраста. Собирал долго. Было уже темно, когда мы, уцелевшие детишки, вместе с ним двинулись в путь. От Киева мы отъехали километров на двадцать. Мужчина уже в полной темноте вывел нас на дорогу, мощенную булыжником. Я всю свою прожитую жизнь удивляюсь его выдержке, выносливости, бережному отношению к нам, сопливым, грязным и перепуганным детям. Этот мужчина вёл нас пешком примерно 20 километров. Он по очереди сажал одного ребёнка себе на шею и двух других брал себе под мышки и, успокаивая и утихомиривая, вел нас дальше. Жаль, что мы тогда не узнали имени этого человека. Он совершил геройский поступок.
    Вместе с ним мы вернулись обратно в Киев и как только нас приняли в каком то детдоме, мужчина ушёл, а нам дали по тоненькому кусочку хлеба, и по кружечке чая. После этого мы попадали спать.

    Вернувшийся на короткое время из командировки домой отец, не найдя меня в квартире, стал разыскивать меня по детским домам. Нашел и вернул обратно в нашу комнату, приставив ко мне в няньки соседскую бабушку.

    Больше родители не предпринимали попыток эвакуироваться и вскоре все мы оказались на оккупированной территории, так как силы наступающего противника и оборонявших город войск Красной Армии были неравные, и 19 сентября наши войска оставили город, а 21 в Киев вошли немцы.

    Я оставался на попечении старушки. Изредка, поочередно нас навещали мои приемные родители. Наверное, они считали, что так будет безопаснее, и шансов уцелеть поодиночке больше, чем всем вместе. Мама иногда днем даже выводила меня на прогулку на улицу. Отец приходил тоже, но надолго не задерживался. Откуда они приходили и куда уходили – не знаю.

    В вихре событий военного времени моя память сохранила только отдельные картины.

    …Я снова в нашей квартире, рядом бабушка, любимые игрушки и велосипед. Не помню и не знаю, сколько прошло времени: неделя, месяц, год? Неожиданно во дворе дома раздается стрельба. Бабушка успевает сказать мне: «Тихо! Молчи!», и я перестаю греметь игрушками и разговаривать. Раздается оглушительно-требовательный стук в дверь. Мы молчим. Дверь с грохотом вылетает и в комнату – в нашу почти мирную с бабушкой жизнь – вваливается фашист. Наверное, я заплакал, чем вызвал его неудовольствие, и немец, передернув затвор винтовки, направил оружие на меня. И наверняка бы застрелил, если бы не бабушка. Старая женщина потянула его за рукав, и что-то высыпала в подставленную им по случаю, каску. Что это было – яблоки или, может быть, картошка – не помню, но немец, подобрев, не нашел ничего лучше, чем достать из кармана (кобуры) небольшой пистолет и дать мне его в руки. Повертев оружие в руках, я быстро засунул палец в какое-то отверстие, и снова громко заплакал. Солдат выхватил у меня оружие, чуть не сломав при этом палец, и стремительно вышел в дверь, унося каску с «трофеями». Так в очередной раз я оказался под расстрелом.

    Взрослые, здраво рассудив, что меня Господь спас, и что неплохо кроме земных покровителей приставить ко мне и небесных, решили крестить меня в церкви. К тому времени некоторые уцелевшие церкви Киева возобновили свою деятельность. Меня отвели к священнику, и из всей церемонии крещения запомнилось только, как он поил меня из ложечки теплым, сладким напитком – вином, наверное.

    После крещения в моей жизни появилась еще одна женщина – моя крестная мать. Звали ее Мария Ивановна Грачева. Она в мирное время работала машинисткой и была религиозной женщиной. Теперь в доме я был под ее опекой, а между тем находиться в этой квартире становилось все опаснее. И Мария Ивановна решила перебраться со мной в более безопасное место. Мы пошли, побежали по улицам Киева. На одной из них нам попался фашист с ранцевым огнеметом, работавший по домам огнем. Мне было интересно и я, раскрыв рот, остановился, желая посмотреть как можно больше. Немец направил огнемет на нас. Это сейчас я понимаю, что приведи он оружие в действие, от нас с крестной матерью и пыли бы не осталось, а тогда… Мария Ивановна упала на колени и стала молиться. Фашист видимо пожалел ее, а может просто не стал зря расходовать свой «боезапас», отвернулся, махнул рукой, и крикнув «Weg! (Прочь!)», продолжил свое худое дело. Я же, получив оплеуху и шмыгая носом, потащился за своей спасительницей. Мы побежали по горящей улице, а впереди маячила церковь. Так еще раз Господь отвел от меня смерть.

    …Сколько потом и сколько вообще было таких раз – я не знаю. Между тем память опять возвращает меня в ту же киевскую квартиру. Я один в окружении большого числа чужих людей, по большей части стариков. У окна стоят девушки в форме, в руках у них автоматы ППШ. У меня острое чувство голода, а есть нечего. Из этой комнаты меня забирают родители. (Ред. Вероятно это событие произошло вскоре после освобождения Киева советскими войсками 6 ноября 1943 года.)

    В 1943 году после освобождения Киева мои приемные родители окончательно расстались, оформив развод. Вскоре мать вышла замуж за офицера одной из расквартированных в Киеве частей и по договоренности с отцом забрала меня к себе. В ее новой семье я пробыл недолго – воинскую часть отчима отправили на фронт, вместе с ним уехала и Зинаида Кирилловна. А я снова оказался в детском доме. Помню, как она с мужем приезжала прощаться, оставив на память о себе яркий резиновый полосатый мяч и красивую тюбетейку. Жизнь у этой «памяти» оказалась короткой, судьба – незавидной. Не успел я с товарищами наиграться этим мячом и покрасоваться в новом головном уборе, как они, один за другим, были кем-то из детдомовцев украдены. Но поскольку воспользоваться украденными вещами воришка в открытую не мог – все жили на виду друг у друга – то через некоторое время изрезанные мяч и тюбетейка были им выброшены в уборную. Так я впервые столкнулся с таким человеческим пороком, как зависть.

    Отец, которого вскоре после развода с матерью призвали в армию, ничего не знал об этих событиях. И ему перед самым уходом на фронт стоило большого труда вновь разыскать меня и благодаря имевшимся на руках документам об усыновлении вернуть меня обратно домой. Он снова обратился за помощью к моей крестной матери Марии Ивановне, которая клятвенно обещала меня беречь и сохранить. Однако и она из-за тяжелых условий жизни и болезни через полгода вынуждена была отдать меня в детский дом. Очередной детский дом в моей жизни…

    Один детский дом, второй, третий… Все они были непохоже-похожи друг на друга. Каждому вновь поступившему из нас дали понять, кто здесь хозяин. Били до первой крови, а потом знакомили с местными порядками.

    В 1947 году из киевского детского дома № 2 меня перевели в детский дом села Иванков Житомирской области. После обычного «кровного братания» к нам, «киевлянам», еще долго придирались. Процесс этого притирания друг к другу протекал болезненно. Не последнюю роль здесь играл указ Сталина о всеобщем начальном и семилетнем образовании. Поэтому в детдоме наряду с малышами и ребятами среднего возраста находились переростки. Взрослые парни с блатными замашками, находясь на полном государственном обеспечении, устанавливали в детдоме тюремные законы. (Ред. Речь идет о Постановлении СНК РСФСР от 13.03.1934 «О подготовке к введению семилетнего всеобщего обязательного политехнического обучения». Введение всеобщего среднего образования в сельской местности предполагалось и по плану третьей пятилетки, однако оно не было осуществлено в связи с началом Великой Отечественной войны. 7-летнее всеобщее обучение в СССР было осуществлено только в 1950-56 гг.) Переростков называли «старшунами», и все их желания выполнялись беспрекословно и в срок. Непослушание грозило душевной и телесной болью. «Темную» устраивали по каждому поводу и без повода. Меня, к примеру, часто били просто за то, что был маленький и слабый.

    И переростки, и дети-малолетки, находящиеся в этом детском доме, были разных национальностей и говорили между собой или только на украинском, или только на русском языке. Прибывших в Иванков из Киева новичков хозяева приняли без энтузиазма. Так как мы общались между собой на русском языке, над нами смеялись и отпускали в нашу строну всякие шуточки, которые быстро перерастали в потасовки. Так что украинский язык приходилось схватывать буквально на лету. Жаловаться нас отучили с первых минут пребывания в Иванкове. Если ты видел, что кто-то украл или кто-то кого-то побил – отвернись и держи язык за зубами. Воспитатели и руководство знало об этом, но предпочитало закрывать глаза на происходящее. Усмотреть за несколькими сотнями голодных, оборванных, обиженных войной круглых сирот было непросто. В ходе ежедневных утренних и вечерних проверок-перекличек обязательно кого-нибудь не досчитывались – бежали и мальчишки, и девчонки. Милиция часто возвращала пойманных детей назад в детдом. «Бегунцы» получали порцию телесных наказаний и, обычно, суток двое, сидели закрытыми в помещении, зализывая следы наказаний и ожидая, когда, наконец, откроется дверь, и принесут долгожданную пайку недопеченного кислого хлеба и ложку похлебки из овсянки. Квалифицированных поваров в детдоме не было, как не было и хорошей печи для приготовления пищи. Детдомовское начальство выпросило в соседнем колхозе старушку, которая все плакала, глядя на детей, да варила, как могла. Хлеб у нее получался очень своеобразный. Корка вроде бы есть, а в середине – пусто. Вместо мякиша липкая масса, где-то в углу буханки. Но мы ели и радовались. А бабушка, глядя на нас, не выдержала – умерла от переживаний. Прислали другую, но лучше с кулинарией не стало, да и с хлебом опять получалась нехватка.

    Не хватало и кроватей. «Старшуны»-переростки спали по одному в кровати, да одеяло было у каждого, а малыши по четверо в одной кровати с одним одеялом на всех. Каждый ночью тянул его на себя, а кто посильнее, бывало, и сталкивал соседа, а то и двух на пол. В кровать ночью уже не ляжешь, вот и приходилось собирать с вешалки одежонку, одеваться, залезать под чужую кровать и продолжать спать. А разбудишь кого – пинков получишь. Да не вздумай захрапеть – тоже накостыляют.

    Между тем место, где находился наш детский дом, было весьма живописным. Некогда это была помещичья усадьба из пяти одноэтажных строений, стоящая на вершине пригорка, с которого летом открывался манящий свободой вид, а зимой так удобно и здорово было скатываться по снегу. Рядом текла извилистая, неширокая и неглубокая речка Гуйва. Мы, младшие, учились в деревянном одноэтажном здании, похожем на барак. Здесь под руководством воспитательницы и учительницы Алены Семеновны, старенькой, но сохранившей остатки былой красоты, я окончил три класса начальной школы. И окончил, между прочим, на отлично.

     

    Средняя семилетняя школа находилась в самом центре села Иванков. И с четвертого класса мы каждый день ходили туда за 5 или 6 километров. Исключения составляли плановые каникулы и вынужденные каникулы, когда из-за весенней или осенней распутицы сельские дороги становились непроходимыми. В четвертом классе у нас появилась классная руководительница Галина Викторовна. Она преподавала математику. И как преподавала! На ее уроках мы сидели тихо, как завороженные. Она же могла доходчиво объяснить любую задачу, любую теорему и даже в шутку доказать нам, что дважды два не четыре, а пять. Эта божественная женщина была доброй, терпеливой, готовой до утра заниматься с отстающим ребенком, лишь бы он только понял и полюбил ее предмет. Душу и сердце она отдавала нам, детям. Она никогда не повышала голос. Как-то раз в поселковом клубе показывали детский кукольный спектакль, куда пригласили и детдомовцев. Из всей этой сказочной кукольной истории мне запомнились два персонажа Царь и Скоморох. Скоморох все время перебивал Царя, и разгневанный Царь кричал ему: «Замолчи!». На что хитрый Скоморох отвечал: «А дай пряник – замолчу!» Через несколько дней на уроке Галины Викторовны я шумел, громко переговаривался с соседом по парте. И тогда Галина Викторовна сделала мне замечание: «Олег, помолчи». Я, не долго думая, выпалил: «А дай пряник – замолчу!». Весь класс покатился от смеха. Ничего не ответила учительница. Достала из сумочки маленький круглый пряник – весь свой завтрак – и положила мне на парту. В классе воцарилась тишина. А я… А мне стыдно за этот свой поступок до сих пор.

    Примерным учеником в средней школе я не был. Учеба не вызывала у меня особого интереса, хорошим поведением я тоже не отличался – был трудным подростком. Несколько раз убегал из детского дома, и однажды меня за очередную провинность из него выгнали. Несколько дней я провел на улице, ночевал в сараях. Когда Галина Викторовна узнала о моем исключении из школы и детского дома, она со слезами побежала к директору. Умолила, упросила его восстановить меня. Меня разыскали, привели на педсовет, хорошо пропесочили и оставили в детдоме. Это сейчас я понимаю, что она тогда для меня сделала! А тогда я, разгильдяй, притих и ждал лета, чтобы в очередной раз сбежать.

    Была у нас с Галиной Викторовной одна негласная традиция. На каждом своем завершающем учебную четверть уроке, она рассказывала нам… сказки или интересные истории. Мы, затаив дыхание, слушали, а потом, и это как-то само собой получалось, все каникулы думали над поучительной, но ненавязчивой их моралью.

    Честно говоря, многие из нас, пережившие жестокость, с изломанной войной психикой, были там не подарки. Как-то раз меня с урока вызвали двое моих знакомых мальчишек, чуть помладше возрастом, и посвятили в свою страшную тайну. Оказывается, оба не хотели жить! Вот они и договорились в определенный день и час на раз, два, три убить друг друга ножами. Мне такое даже в голову не приходило. Я, как мог, стал их отговаривать, и они обещали подумать. В назначенный день взаимной казни ребята снова пришли ко мне и сказали: «Мы не будем резать друг друга, но ты пообещай, что будешь с нами дружить и будешь нашим братом». Я им ответил: «Хорошо». Я достал из кармана кусочек хлеба, разделил его на три части, и раздал им. Для голодных детей хлеб была дороже и крепче клятвы на крови. После этого мы долго дружили, пока дороги взрослой жизни не развели нас в разные стороны. Сейчас очень хотелось бы узнать, как сложились их судьбы.

     

     

    В детском доме мы прошли хорошую школу подготовки к самостоятельной жизни. С детства я узнал, как добывается хлеб. Мы часто помогали соседнему колхозу: подбирали оставшиеся колоски, пропалывали овощи, собирали яблоки, копали картошку. Вывезут нас в поле. Дадут каждому участок шириной метров 10 и длиной до горизонта. Вот и идешь, выдергиваешь сорняки – синие васильки, да красный мак. Или с лопатой выкапываешь оставшуюся после основной уборки свеклу и относишь ее к общей куче. Идешь и знаешь, что в самом конце участка у горизонта ждет тебя лучшая благодарность – свежее молоко. Его колхозники привозили нам, не жалея. Можно было отвести душу. Были мы и на посеве, и на прополке, и на окучивании. Видели, как, не успев выполнить работу за день, колхозницы, одевшись потеплее, оставались в поле работать на ночь. Так что крестьянский труд был нам хорошо знаком.

    Был у детского дома свой скотный двор, где содержались коровы, свиньи, лошади. Мы сами пасли скот. Собираясь на пастбище, каждый маленький пастух брал с собой полулитровую баночку. Был такой обязательный ритуал. Когда скот вечером пригоняли обратно, прямо на вечерней дойке пастух получал баночку ароматного, парного, необыкновенно вкусного молока. Выпить ее нужно было тут же, не сходя с места, иначе «старшуны» отнимут.

    А еще в детдоме была своя мастерская. Под пригорком в бараке стояли станки: сверлильный, фрезерный, фуговочный. Были еще тиски и циркулярная пила. Заведовал всем этим хозяйством Дед. Он учил нас основам ремесла – было бы только желание. Дед никогда никого не принуждал, но если ты выказывал желание чему-то научиться, то он тебя учил, терпеливо, настойчиво, с самых азов – с того, как правильно взять инструмент в руки и встать у станка, так, что- бы не пораниться. Мог за невнимание отвесить небольшую оплеуху, но это всегда было за дело, а поэтому и не обидно и не больно. Под его руководством я научился мастерить сначала скворечники и кормушки для птиц, потом – стол, табуретку, тумбочку.

    Были в детдоме и свои трудовые вахты. Лет с 13-14 мы сами пилили, рубили и носили дрова для детдомовских печей. Все отопление было печным. Так что в холодное время года в доме всегда оставалось несколько дежурных воспитанников, которые следили за печами. Чистили картошку для кухни, мыли полы. Рядом с детдомом располагались остатки старого, еще барского, сахарного завода. Оборудование его давно вывезли, а стены, сложенные из отличных кирпичей, селяне разбирали на свои нужды. Детдомовцы в стороне не остались – ломали кирпичи, чтобы поправить печи и вымостить на своей территории дорожки. Наломаешь кучу, а потом несешь в руках штук по 5-6, а то и 8, да все в горку. Зато дорожки получались отменные. Прочные, красивые и широкие – человека 4 могли в ряд пройти.

    До 50 года мы так и не знали вкуса настоящего хлеба, жили впроголодь, ходили в обносках. А в 50-ом пришло в Иванковский детский дом счастье. Оно было в лице нового директора. Это был молодой белорус, энергичный, красивый мужчина. Как жаль, что память не сохранила имени этого человека. Он привез с собой друга – настоящего повара. Звали повара Жора. Был он добрый и совершенно беззлобно, а даже как-то ласково называл нас «барбосами». Благодаря Жоре в меню нашей столовой появились вкусные каши, и мы узнали, что такое котлета и подлива. Жора жалел детей и старался подкормить. Наловишь летом в речке рыбы, принесешь, Жора пожарит и тебя же накормит.

    С приходом нового директора жить стало легче. Обладая пробивным характером и даром убеждения, он мог договориться с любым начальством. Директор мало обещал, но много делал. Договорился с Андрушёвским хлебозаводом, и мы стали получать свежий хлеб. Помню, как все мы были поражены первым революционным действием директора. Заходим как-то в столовую, а столы стоят по-новому. Не придвинутыми друг к другу в один длинный ряд, а группами, чтобы могло сесть по 4 человека. И на каждом столе полная миска душистого хлеба! Только директор отвернулся, мы раз – и расхватали хлеб по карманам. Он не закричал, не стал ругаться, как это бывало раньше при других начальниках, а только засмеялся и сказал: «Завтра поедете за хлебом сами». С тех пор представители детдома стали ездить в Андрушёвку за хлебом самостоятельно, для чего сколотили и прикрепили на телегу деревянную будку. В другой раз директор раздобыл партию новых кирзовых ботинок с заклепками. Очень тяжелых. Мы, пацаны, все сплошь футболисты, раскатали губу. А он отдал ботинки девочкам, которым не в чем было ходить. Мальчишки жутко им завидовали. Но как только директор добыл партию новых настоящих легких спортивных бутс с шипами, – состоялся обмен. Девочки отдали нам ботинки, а себе взяли легкие бутсы. Все были счастливы. При новом директоре у нас появилась новая одежда. Простенькая, хлопчатобумажная, но новая, а не обноски. А еще детдом получил партию лыж, коньков и настоящий футбольный мяч. До этого мы играли тряпочным, набитым соломой и ватой, и после каждого матча его чинили. Как любые дети, мы любили играть. Игры придумывали сами. Иногда и делали сами. Напилишь чурок – вот тебе русская народная игра «городки». Изготовляли луки и стрелы, мастерили деревянные шахматы, домино, пистолеты и самопалы.

    Директор навел в детдоме порядок. Потихоньку избавился от «старшунов», пристроив их одного за другим в разные училища. И атмосфера в детдоме стала намного лучше. Хотя зёрна в виде дурных привычек, посеянные блатными переростками, цвели махровым цветом в детдомовской среде еще очень долго. Ни смотря на это, сколько помню, ни директор, ни Жора никого из нас не обижали. Воспитывать – воспитывали, но никогда не применяли силу. И этим тоже выгодно отличались от некоторых своих предшественников.

    Когда мне было лет 12, среди однообразной и жесткой атмосферы детдома, где в то время еще правили «старшуны», у меня появилась отдушина – музыка и художественная самодеятельность. Все началось с того, что в наш детский дом привезли комплект духовых инструментов. Помню, как в комнату, где мы по обыкновению после обеда делали урок, зашел учитель музыки и спросил: «Кто хочет играть в духовом оркестре?» Я первым поднял руку и закричал: «Меня! Меня запишите!» И этой фразой определил свое увлечение на всю оставшуюся жизнь. Учитель музыки, которого из уважения мы называли «Капельмейстер» был очень приятный, душевный человек, умевший найти подход к любому ребенку. Он объяснил нам нотную грамоту, и мы могли, как заправские музыканты, играть по нотам, чем выгодно отличались от многих других духовых оркестров окрестностей, игравших по большей части на слух. Мы разучивали, написанные им нотные тексты, и играли. Под его руководством я освоил трубу альт. Потом с альта перешел на корнет. И вскоре мог заменить любого музыканта-трубача нашего оркестра.

    Всего за время пребывания в детдоме учителей музыки у нас было три, они сменяли один другого. Всю свою любовь и умение они отдавали нам, детям. Мы старались не подвести их. Много, часа по 2, старательно разучивали и репетировали. Любимыми нашими произведениями были вальс «На сопках Манчжурии», «Киевский вальс» и старинный вальс «Беженка». Кроме этого, мы могли сыграть и марши. Играли на праздниках, а если надо, то и на похоронах. Иногда к нашим услугам прибегало колхозное начальство. Особенно тогда, когда нужно было собрать людей на собрание. В этом случае нас вывозили на площадку перед сельским клубом, и мы играли вальсы, польки, песни. Как только народ собирался на звуки музыки, всех добровольно-принудительно и весьма настойчиво приглашали пройти в клуб для заслушивания доклада или решения производственных вопросов. Надо сказать, что в то время обязательной частью даже любого торжественного вечера был доклад о трудовых успехах и задачах на перспективу. И пока докладчик не сходил с трибуны, мы, музыканты, терпеливо ожидали своего часа. А зрители в зале с нетерпением ждали концерта и танцев.

    Наши музыкальные наставники особое внимание уделяли чистоте звука. И у нас это получалось. Недаром наш детдомовский оркестр брал первые места на смотрах художественной самодеятельности в Андрушёвске и Житомире. Без нас не обходилась ни одна Первомайская или Октябрьская демонстрация. Три года я играл в оркестре Иванковского детского дома, и за это время мы, юные оркестранты, побывали на разнообразных, сколько-нибудь значимых событиях во многих близлежащих населенных пунктах.

     

    У детдомовских музыкантов была одна привилегия. Ежегодно к нам приезжали офицеры из воинских частей и отбирали группу подходящих по возрасту мальчишек-музыкантов для музыкальных рот и армейских оркестров. Ребята эти становились воспитанниками воинской части, оканчивали среднюю школу 10-летку и оставались в той же части же для прохождения воинской службы. Иногда они, красивые, подтянутые, в форме с иголочки, приезжали в детский дом на побывку. Как мы хотели быть похожими на них и мечтали, что и нас в один прекрасный момент офицеры увезут с собой! Но не случилось… Когда подошел мой возраст, перед самым приездом военных наша оркестровая группа уже разъехалась по училищам и ФЗО. И жизнь моя сложилась так, как сложилась. Но любовь к музыке я сохранил навсегда.

    Будучи воспитанником Иванковского детского дома Андрушёвского района Житомирской области, я окончил в селе Иванкова 7-летнюю среднюю школу, после которой в 1956 году хотел поступить в Ворошиловоградское ФЗО на слесаря или токаря. А проще – куда пошлют, нас тогда особо и не спрашивали. Взрослые сами назначали нам будущие специальности. В полуразрушенной стране нужны были рабочие руки. Однако учиться в ФЗО я не смог по состоянию здоровья – был слишком хил и слаб, да и зрение подводило. Поэтому меня направили в поселок городского типа Народичи в Народический детский дом, чтобы я окончил там 10 классов. Но учится в Народичах мне не хотелось, и я поехал в горно-промышленную школу (ГПШ) № 62 города Красный Луч (Луганская область). Там я учился с 30 мая 1956 по 30 марта 1957 года и вышел оттуда уже взрослым и самостоятельным человеком – каменщиком 4-го разряда. Там же я научился сносно играть вначале на гармони, а потом и на баяне. А полное среднее образование я все же получил. Уже будучи рабочим, в 1968 году окончил среднюю школу рабочей молодежи города Славянска Донецкой области. Пусть я не получил, высокого престижного образования, но я получил хорошие рабочие руки – мог самостоятельно из бутового камня сложить печь или дом, мог смастерить любую деревянную мебель.

     

    Меня волновала судьба моих приемных родителей, что с ними сталось? И едва встав в этой жизни на ноги, я начал писать запросы в милицию, в военкомат и другие инстанции, чтобы получить о них хоть какие-нибудь сведения. Долгое время на мои запросы не было никаких известий. Пока кто-то не подсказал мне оформить запрос на начальника милиции заказным письмом. Через некоторое время я получил ответ, что мой однофамилиц проживает по такому-то адресу. Следом пришло письмо и от моего отца. Так в 1961 году я разыскал своего приемного отца Виталия Александровича Бадодина, написал ему письмо, позже приехал по его приглашению в Киев. Так началась наша многолетняя с ним переписка. Из личных встреч с Виталием Александровичем и его писем я узнал некоторые детали своей биографии: дату усыновления, ошибочные данные по дате рождения, имя отчество крестной матери и др.

    За свою жизнь я освоил несколько рабочих специальностей. Был каменщиком в Боковском стройуправлении № 2. Треста «Антрацитуглежилстрой» в городе Боково-Антрацит (ныне г. Антрацит Луганской области). В 1960-1961 гг. работал столяром на Херсонском стеклотарном заводе, в 1962-1964 – бригадиром столяров в поселке Красная Калина Кировоградской области. В 1965-1974 годы был фрезеровщиком в механосборочном цехе и стропальщиком на заводе Машчермет в городе Славянске, водителем мотороллера и шофером-экспедитором в горпищеторге и горпромторге г. Славянска, помощником составителя поездов на станции Машчермет Донецкой области и снова шофером.

    Дважды проходил службу в рядах Советской Армии. С ноября 1961 по ноябрь 1964 года проходил срочную службу в танковых войсках. Начинал стрелком-радистом, заряжающим, а завершил службу командиром среднего танка Т-54. В 1965 году награжден юбилейной медалью «20 лет Победы в Великой Отечественной войне». С августа 1974 по январь 1977 года служил прапорщиком в одной из строительных частей города Омска. После окончания службы остался жить в Омске и работал водителем на разных предприятиях нашего города.

     

    Сейчас я давно на пенсии. Свободное время посвящаю двум своим любимым занятиям – участию в художественной самодеятельности – аккомпанирую на баяне в клубе ветеранов войны и труда на ул. Красный путь – и посещению музыкальных мероприятий Центральной городской библиотеки, читателем которой являюсь с 2010 года.

    Я прожил целую жизнь, оставив за плечами не один десяток лет, но и сейчас картины разбомбленного эшелона и целящегося в меня фашиста стоят перед глазами так, как будто это было только вчера. Вот уж действительно «Я не участвую в войне – война участвует во мне». Я искренне благодарен всем, кто оказывался рядом со мной в страшные моменты войны и в трудные минуты тяжелой послевоенной жизни. Благодаря им я выжил, я живу! Пережив столько, я, как ни покажется странным, не имею удостоверения «Сирота Великой Отечественной войны». Его мне не дали.

    И, как бы не складывалась моя жизнь, но и тогда – в юности, и сейчас – на склоне лет, я бы хотел получить ответ только на один мучительный для меня вопрос: «Кто были мои настоящие родители?» И я продолжаю жить надеждой на то, что когда-нибудь узнаю об этом.

     

    20 марта 2016 года.