|
НА НЕМЕЦКОЙ ТЕРРИТОРИИ
Лагерь, в котором разместили всех прибывших в эшелоне в первых числах июля
месяца 1941 года, представлял собой большую площадь, огороженную двойным колючим
проволочным заграждением. Сооружён лагерь был недавно на свежескошенном хлебном
поле - жнивьё ещё не было помято. Площадь лагеря была разбита колючей проволокой
на клетки. В одной из них находились пленные латышские солдаты в своей ещё
национальной военной форме, в другой литовцы, в третьей поляки и так далее.
Русские занимали предназначенную им отдельную значительно большую территорию.
«Автономия» русских отличалась от других более жёстким режимом и более жестоким
обращением. Вольное перемещение из одной клетки в другую категорически
пресекалась, вплоть до расстрела на месте. В этом была полная привилегия и
«демократия» охраняющих солдат. Первым и крайне неприятным впечатлением, как
только мы зашли в лагерь, была для меня, если можно так назвать, «гауптвахта».
Это огороженный в дальнем углу лагеря колючей проволокой участок, где постоянно
несколько человек, которых посчитали провинившимися, должны были бегать по кругу
два часа без перерыва, а если вахману -надзирателю захочется развлечься, то и
ходить гуськом или прыгать на корточках, исполнять команду ложись - вставай и
так далее. И это когда люди до предела истощены!
Если до этого лагеря нам постоянно приходилось переносить удары прикладом или
сапогом, то это можно было объяснить самодеятельностью отдельных солдат. Но
случай с гауптвахтой говорил о явно легализованных националистическим
правительством Германии методах изощрённого издевательства над военнопленными
противника. Международным правом с давних исторических времён это категорически
запрещалось разного рода соглашениями, конвенциями и другими документами,
утверждёнными и согласованными на различных форумах и подписанными подавляющим
числом государств мира и различными международными организациями. А здесь имела
место система жестокостей, являющаяся политической установкой высшей власти
националистического государства, доведённой в качестве требования для исполнения
до самых нижних чинов военных и гражданских организаций.
На меня такое заключение действовало угнетающе. Ждать в дальнейшем какого-то,
хоть в малой мере человеческого обращения нам не приходилось.
«Кормили» нас два раза в день. Это был неполный солдатский черпак мутного
бульона от варёной брюквы. Самой брюквы в бульоне не было. Это была и еда, и
питьё. Позывы к опорожнению желудочно-кишечного тракта приходили на
восемнадцатый-двадцатый день.
Крыша над головой, естественно, была вечная - это небо вездесущее, с которого
или падают жаркие солнечные лучи, испытывающие наше терпение на выносливость от
жажды, или низвергаются потоки воды, увлажняющие пересохшую на солнце одежду и
«постель». Ветер поднимает тучи пыли, которая залазит в каждую щель в одежде, в
каждую пору тела, и ты снова ждёшь благословенного дождичка для нового омовения,
ибо бани не существует, как не существует никаких других строений, кроме навеса
для кухни. Ну а постель - это прочно утоптанная земля, в меру пыльная в
солнечный день и не в меру грязная в дождь. Спать приходилось под открытым
небом. Спать - это тоже система. Ложатся двое «валетом» -живот к животу, головы
друг у друга на коленях. Одна шинель снизу, другая сверху. Если есть третий, он
ложится на бок животом к спине одного из двух, стараясь попасть на нижнюю шинель
и укрывая своей всех трёх. Это спасало как-то и от дождя, и от холода.
Через время стали благоустраиваться с помощью одного имеющегося в нашем
распоряжении инструмента— ложки. Выкапывалась яма длиной в человеческий рост,
шириной сантиметров шестьдесят и глубиной около метра. Внизу делался подкоп так,
чтобы в этом убежище можно было уместиться втроём. Это был уже чудо-домик. Одно
нехорошо. Мои нервы не выдерживали располагаться в подкопе. Разум говорил, что в
этом нет никакой опасности, наоборот - надёжнее и теплее. Но инстинкт перебороть
я не мог. Поэтому всегда спал на открытой части, и если шёл дождь - он меня
доставал.
Впоследствии начали сооружать бараки. Сперва у латышей и литовцев. Нас гоняли на
станцию за шпалами. И каждый в одиночку тащили километра два одну шпалу.
Удивляюсь, как могли мы тогда смогли носить такой груз? Видимо, потому только,
что немецкая дорога имеет более узкую колею и шпала меньше, чем наша и
высушенная. Но при нашей «упитанности» и её было через меру.
Кстати, железная дорога шла параллельно автостраде - широкому асфальтированному
шоссе, обсаженному громадными деревьями. Видимо шло оно от Кенигсберга в Литву
через Шталлупен (теперь Нестеров). Жили мы в этом лагере до морозов.
Перезнакомились и передружились со многими ребятами. Сколько здесь было людей с
интересными историями и способностями! Вот молодой парень обладает со школьной
скамьи незаурядными способностями в математике. Вот офицер (конечно в солдатской
одежде - иначе могли и расстрелять). Это благодаря ему многие не потеряли веру в
себя, в правое дело нашей Родины. Благодаря ему и нашему единению эта жизнь
переносилась значительно легче. Все верили в нашу Победу. Правда, строили разные
версии о будущей судьбе. Но больше всего разговоров было о еде, тема была
бесконечной. И, конечно, было много разговоров о причинах поражений и столь
быстрых продвижениях войск противника. Многие рассказывали, где и как воевали,
как попал в плен. Из этих разговоров рисовалась какая-то общая картина. Но новых
пополнений в наш лагерь не было. В основном здесь были собраны участники самых
первых жестоких боёв, приграничных боёв первых месяцев войны. В этих рассказах я
ни разу не слышал разговоров о том, что кто-то добровольно ушёл, сдался в плен
или видел или слышал о таковых. Но много было рассказов о тяжёлых боях, где
иногда разрозненные потрёпанные группы войск вступали в жестокие схватки с во
многом превосходящими силами противника, сковывая его движения.
Помню, как один пулемётчик в деталях рассказывал о неравной схватке, когда от
группы оборонявшихся и уже окружённых остались единицы. Имея удобно выбранные
позиции, бойцы до последнего дрались с подбиравшимися к ним цепями противника.
Они «накосили» фрицев, но не сдались и не отступили, пока их не ранило и не
оглушило. И в таком виде потом подобрали их немцы. Эти люди и в лагерях не
теряли самообладания и не пресмыкались перед врагом. И много ещё было
воспоминаний о тяжёлых сражениях, где наш солдат до последней возможности дрался
с противником, высоко нёс честь советского солдата, неподдельный патриотизм,
помня ответственность перед своей Родиной, перед своим народом. И только
благодаря массовому патриотизму - личному, групповому и общему - самоотдаче и,
зачастую, самопожертвованию участников первого периода войны, о котором меньше
всего известно, стало возможным сдержать противника на дальних подступах к
Москве, когда необходимо было выиграть время для подготовки решающего отпора
зарвавшемуся врагу. И эту задачу с честью выполнили все те, с которыми мне
пришлось долгие два с половиной года переживать плен и последствия тех лет,
когда пришлось преодолевать массу проблем, возникших с началом этой
«несправедливой» войны, ежедневно рискуя своим именем, здоровьем и жизнью. А ещё
хуже - незаслуженно оправдываться перед органами государственной безопасности за
несовершенные антигосударственные действия, если ты дрался в окружении и вышел
из него победителем. И слишком долго носить клеймо предателя Родины в своём
отечестве, а не славу первых героев войны. Всех: и павших на ближних и дальних
подступах к Москве, и погибших в фашистских застенках, и вернувшихся из плена,
ныне здравствующих бывших военнопленных, участвовавших в первых боях западного
направления - нужно поднять из небытия, восстановить их в анналах частей и
соединений, в которых они сражались с врагом, и воздать им дань памяти, считая
их участниками битвы за Москву. И так поступить по всем направлениям, где
участвовали в первых боях бывшие военнопленные, и по причинам, от них не
зависящим, попали в плен и пережили все ужасы нацистского произвола или пали их
жертвой.
Возвращаясь к нити моего рассказа, связанного с временем пребывания
военнопленных в фашистских лагерях в 1941 году, хочу ещё раз констатировать их
веру в нашу Победу, хотя к тому времени мы почти не получали новых сведений с
фронтов, а солдаты конвоя говорили, что немцы под Москвой, что Москву они взяли.
Мы этому, в конечном счёте, не верили, а в речах немцев слышали только браваду,
ложь и слишком большую «скромность» в утверждении факта столь «блистательной
победы».
Приближалась зима. А строительство бараков так и не началось. Нас снова
погрузили в вагоны и повезли в другое место. Не помню обстоятельств, в которых
проходили сборы в дорогу и проходила наша поездка, но на новое место я приехал
уже один, без моих однополчан, и больше их никогда не видел...
|