Сергей Дуров

 

В конце 1869 года некоторые русские газеты поместили некрологи. Так, «Санкт-Петербургские ведомости» писали:

«6 декабря в Полтаве умер С. Ф. Дуров... Одним честным, добрым, прямым, стойким и умным человеком стало меньше в нашем обществе». Газета подчеркивала, что «твердые жизненные убеждения» покойного не были сломлены «самыми страшными невзгодами жизни».
Всем, знавшим поэта-петрашевца Сергея Федоровича Дурова, были понятны осторожные намеки некролога.

Родился Дуров в 1816 году в небогатой дворянской семье. Учился в университетском пансионе, потом служил помощником бухгалтера. В 1847 году он выходит в отставку и становится профессиональным литератором. По своему социальному положению Дуров был, близок к разночинцам. В журналах и газетах того времени появлялись его стихи, переводы, очерки, критические статьи и даже повести.

Вот как оценивалось его творчество.

«Читатели наших журналов, вероятно, ужа знакомы с прекрасным поэтическим дарованием г-на Дурова. Стихотворения его, полные мысли и чувства, рассеяны во многих периодических изданиях. Еще в прошлом году, при разборе «Иллюстрации», мы отдали похвалу таланту г-на Дурова. С тех пор молодой поэт написал очень много хорошего».

Таким редакционным примечанием сопровождалась подборка стихов в третьем номере «Литературной газеты» за 1848 год.

В это время Дуров уже был регулярным посетителем «пятниц» Петрашевского. Здесь он встретился с Достоевским, познакомился с лучшими людьми Петербурга, впитал в себя передовые идеи, научился ненавидеть самодержавие. В кружке Дуров высказывался за активные действия против царизма.

Часто участники собраний слушали его стихи. В них ясно звучало недовольство русской действительностью:

Куда ни подойдешь, куда

Ни кинешь взгляд,

Везде встречается то нищих

бледный ряд,

То лица желтые вернувшихся

из ссылки,

То гроб с процессией,

то бедные носилки...

В стихах Дурова сильны лермонтовские традиции. Мотивы социального протеста, свободомыслие, демократизм – вот наиболее характерные черты его поэзии. Недаром творчество Дурова встретило одобрение Белинского.

Демократическая устремленность Дурова проявилась и в его отлично исполненных переводах. Он переводил созвучные его взглядам произведения Гюго, Беранже. Шенье, Байрона, Мицкевича, Данте, Горация.

Дуров первым в России стал переводить французского поэта Огюста Барбье, в творчестве которого сильны были отзвуки июльской революции 1830 года. Французская политическая поэзия пользовалась у петрашевцев большой популярностью. У Дурова есть стихотворение, в котором хорошо видно его отношение к творчеству Барбье. Оно имеет подзаголовок «При отсылке стихов Барбье»:

Вот вам Барбье, – его стихи

Облиты желчью непритворной,

Он современные грехи

Рисует краской самой черной;

Он не умеет так, как мы,

Льстецы слепые мнений века,

Хвалить развратные умы

И заблужденья человека.

Богобоязненный пророк,

Не подкупной ничем свидетель,

Он как палач разит порок,

Как гений ценит добродетель.

Вот вам Барбье! Его тоска,

Его железная суровость,

Неосторожность языка

Сначала, может быть, как

новость,

Вам не понравятся. Но там,

Вникая в смысл его глубокой,

По сердцу он придется вам:

Вы правду цените высоко...

Нагая истина в наш век

Умы болезненно тревожит.

И вдохновенный человек

Не многим тронуть

сердце сможет…

 Вскоре Дурова и некоторых его товарищей – Достоевского, Спешнева, Пальма, Милюкова, Григорьева и других – перестали удовлетворять «пятницы» Петрашевского, носящие, по их мнению, излишне «академический» характер. Так образовался кружок «дуровцев», в котором собрались самые горячие головы. Организация тайной типографии, распространение в народе революционных идей, подготовка к освобождению крестьян – такие цели ставили перед собой молодые люди, собиравшиеся на квартире Дурова. Недаром П. П. Семенов-Тян-Шанский много лет спустя писал о Дурове в своих «Мемуарах»: «...его можно считать революционером, т. е. человеком, желавшим провести либеральные реформы путем насилия».

А вот мнение специалиста-литературоведа: «Созданные в кружке Дурова агитационные произведения – это... русское революционное слово, обращенное к простому народу, опыт который можно сопоставить только с прокламацией Чернышевского «Барским крестьянам», созданной уже в период первой революционной ситуации в стране». (Из статьи З. В. Власовой «Писатель-петрашевец С. Ф. Дуров»).

На собраниях «дуровцев» Достоевский читал запрещенное письмо Белинского к Гоголю.

А потом был арест, Петропавловская крепость, мучительно долго тянувшееся следствие и страшная дробь барабанов на Семеновском плацу.

Достоевский и Дуров стояли рядом, когда над площадью звучали слова смертного приговора. «Я успел... обнять Плещеева, Дурова, которые были возле, и проститься с ними», – писал Достоевский брату несколько часов спустя после этого изуверского спектакля, когда было уже ясно, что ждет их не расстрел, а Сибирь.

Сохранились воспоминания А. П. Милюкова, который вместе с братом Федора Михайловича – Михаилом был допущен в Петропавловскую крепость. Это свидание состоялось перед самой отправкой.

«...дверь отворилась, – пишет Милюков, – за нею брякнули приклады ружей, и в сопровождении офицера вошли Ф. М. Достоевский и С. Ф. Дуров. Горячо пожали мы друг другу руки. Несмотря на восьмимесячное заключение в казематах, они почти не переменились: то же серьезное спокойствие на лице одного, та же приветливая улыбка у другого. Оба уже одеты были в дорожное арестантское платье – в полушубках и валенках... Ни малейшей жалобы не высказали ни тот, ни другой на строгость суда или суровость приговора. Перспектива каторжной жизни не страшила их, и, конечно, в это время они не предчувствовали, как она отзовется на их здоровье...».

В госархиве Омской области мы нашли ряд относящихся к Дурову документов. В одном из них говорится, что осужден Сергей Федорович «за участие в преступных замыслах, учреждение у себя на квартире сбора для этой цели и покушение к распространению сочинений против правительства посредством домашней литографии... лишен всех прав состояния с отсылкою в каторжную работу в крепостях на 4 года».

И вот позади тысячи верст Московско-Сибирского тракта. Позади Тобольск и встречи с женами декабристов. 23 января 1850 года перед двумя петрашевцами распахнулись ворота Омского острога.

«Началось с того, – вспоминал впоследствии Федор Михайлович, – что плац-майор Кривцов нас обоих, меня и Дурова, обругал дураками за наше дело и обещался при первом проступке наказывать нас телесно».

Кривцов сыграл роковую роль в судьбе Дурова. Этот облеченный властью изверг почему-то решил, что тот богат, и вымогал у него взятку. Способы вымогательства были соответствующие: Дурова гоняли на самые тяжелые работы, например, заставляли поздней осенью вытаскивать из реки бревна. Работать приходилось, стоя в ледяной воде. Вскоре у Сергея Федоровича начал развиваться жестокий ревматизм, который причинял мучения до конца жизни.

Вот что сказано о Дурове в «Записках из Мертвого дома»:

«Я с ужасом смотрел на одного из моих товарищей (из дворян), как он гас в остроге, как свечка. Вошел он в него вместе со мною, еще молодой, красивый, бодрый, а вышел полуразрушенный, седой, без ног, с одышкой».

Воспоминания современников помогают нам представить образ этого непреклонного и мужественного человека. Так, писатель П. К. Мартьянов говорит о Дурове:

«Высокого роста, статный и красивый, он держал голову высоко, его большие черные, навыкате глаза, несмотря на их близорукость, смотрели ласково и уста как бы улыбались всякому. Шапку он носил с заломом на затылке и имел вид весельчака даже в минуты тяжелых невзгод. С каждым арестантом он обходился ласково и арестанты любили его. Но он был изнурен болезнию и зачастую едва мог ходить. Его ноги тряслись и с трудом носили хилое, расслабленное тело. Несмотря на это, он не падал духом, старался казаться веселым и заглушал боли тела остроумными шутками и смехом»,

В другом месте этот же мемуарист замечает:

«Несмотря на крайне болезненный и изнуренный вид, он всем интересовался, любил входить в соприкосновение с интересовавшею его общею, внеострожною, людскою жизнью и был сердечно благодарен за всякое посильное облегчение или материальную помощь. Говорил он обо всем охотно, даже вступал в споры и мог увлекать своим живым и горячим словом слушателя. В нем чувствовалась правдивая, искренне убежденная и энергичная натура, которую не могло, сломить несчастье...».

Если внимательно вчитаться в воспоминания Мартьянова, то можно уяснить, каких политических взглядов придерживался Сергеи Дуров в остроге. Вот это место:

«Бывали, однако, случаи, когда его какое-нибудь слово выбивало из колеи, горячность овладевала им и он увлекался до самозабвения. Стоило, например, употребить при нем, хотя бы невзначай, в разговоре имя его родственника, генерала (впоследствии графа) Янова Ивановича Ростовцева – и он забывал всякую меру сдержанности...».

Мартьянов рассказывает об этом для того, чтобы показать вспыльчивость Сергея Федоровича.

Дуров ненавидел своего родственника не зря: Ростовцев был одним из тех, кто в свое время «всеподданнейше известил» Николая I-го готовящемся восстании декабристов.

Теперь необходимо затронуть весьма сложный вопрос: взаимоотношения Дурова и Достоевского.

До ареста они были в хороших отношениях. Приятель Достоевского врач С. Д. Яновский вспоминает: «...Федор Михайлович, разговаривая со мною о лицах, составлявших кружок Петрашевского, любил с особенным сочувствием отзываться о Дурове, называя его постоянно человеком очень умным и с убеждениями...» Однако П. К. Мартьянов в своих мемуарах делает совершенно неожиданное сообщение: якобы Достоевский и Дуров... ненавидели друг друга.

Вряд ли данное утверждение соответствует истине. Попытаемся это доказать.
Во-первых, часть воспоминаний Мартьянова, относящаяся к Достоевскому, не является мемуарами в полном смысле этого слова. Сведения почерпнуты из вторых рук – от кого-то из «морячков» (сосланных в Омск гардемаринов), несших караульную службу в остроге.

Во-вторых, какие доказательства приводит сам Мартьянов? Он пишет следующее: Дуров и Достоевский «...никогда не сходились вместе и в течение всего времени нахождения в Омском остроге не обменялись между собой ни единым словом. Вызванные вместе для бесед в офицерскую комнату, они оба сидели насупившись в разных углах и даже на вопросы юношей отвечали односложными «да» или «нет», так что их стали вызывать не иначе как поодиночке».

Спрашивается – откуда было караульным офицерам знать, что петрашевцы (за все четыре острожных года!) «никогда» не разговаривали. Ведь они наблюдали каторжников только во время караула, но не в казармах, не на работах, ни тем более в госпитале. Но дело даже не в этом. Зачем политическим преступникам, осужденным по одному делу, демонстрировать перед кем бы то ни было свою взаимную привязанность? Любой неосторожный шаг, любое лишнее слово могли отрицательно повлиять на их дальнейшую судьбу. А те же «морячки» при всей их лояльности были все-таки начальниками. Да в конце концов любой из них мог по молодости и неопытности проболтаться о ведущихся в караульном помещении разговорах.

Видимо, отчужденность петрашевцев была лишь внешней. Тем более, что их контакты сразу же бросились бы в глаза всем. В «Записках» по этому поводу есть интересное по своей психологической точности наблюдение. Достоевский пишет;

«...между арестантами почти совсем не замечалось дружества, не говорю общего, – это уж подавно; а так, частного, чтоб один какой-нибудь арестант сдружился с другим. Этого почти совсем у нас не было, и это замечательная черта: так не бывает на воле. У нас вообще все были в обращении друг с другом черствы, сухи, за очень редким исключением, и это был формальный, раз принятый и установленный тон».

Следующее доказательство Мартьянова также представляется нам недостаточно твердым. Недоброжелательное отношение Достоевского к Дурову он видит в том, что в «Записках» не упоминается имя или хотя бы инициалы поэта-петрашевца. Но напомним: автор «Записок» не называл полным именем никого из тех, кому это могло бы повредить. Он прекрасно знал, что революционные убеждения Дурова не изменились и после острога. Зачем же было лишний раз обращать внимание определенного рода «читателей» на это имя?

В «Записках» Дуров упоминается пять раз. Делается это, например, так: «Нас, то есть меня и другого ссыльного из дворян, с которым я вместе вступил в каторгу, напугали еще в Тобольске...» И ни в одном из пяти случаев нет и тени какого-либо недоброжелательства. Наоборот, в уже приводившейся выше фразе («Я с ужасом смотрел на одного из моих товарищей...»), видно искреннее сочувствие.

О взаимной враждебности Дурова и Достоевского пишет только один Мартьянов. Никто из других мемуаристов ничего подобного не утверждает.

Кроме того, поведение петрашевцев после их выхода из острога совсем не похоже на поведение людей друг другу неприятных. Они вместе наносят визит вдове Настасье Ивановне – той самой, что заботилась о них. «Я провел, – пишет Достоевский, – вместе с другим из острожных моих товарищей у ней почти целый вечер». Перед тем, как расстаться, они месяц прожили под одной крышей – в гостеприимном доме омского офицера К. И. Иванова.

18 октября 1855 года Федор Михайлович посылает из Семипалатинска, где он служил рядовым, письмо П. Е. Анненковой (теще К. И. Иванова). В письме, между прочим, сказано:

«Вы, вероятно, уже знаете, что Дуров по слабости здоровья выпущен из военной службы и поступил в гражданскую, в Омске. Может быть, Вы имеете о нем известия. Мы с ним не переписываемся, хотя, конечно, друг об друге хорошо помним».

Почему петрашевцы не переписывались? Возможно, потому, что за тем и за другим был установлен строгий надзор (с Дурова он не был снят до конца его жизни), письма могли попасть в руки полиции.

5 декабря 1856 года Чокан Валиханов, к тому времени уже успевший подружиться и с Дуровым, и с Достоевским, пишет Федору Михайловичу из Омска: «Д. что-то нездоров. Здесь ему, кажется, не так уж хорошо с чиновническими крючками...».

Для чего стал бы Валиханов сообщать какие-либо сведения о Дурове, если бы они не интересовали семипалатинского солдата?

Наконец, отвечая на это письмо, 14 декабря того же года, Достоевский просит Валиханова: «Поклонитесь от меня Д-ву и пожелайте ему от меня всего лучшего. Уверьте его, что я люблю его и искренне предан ему».

Это прямое свидетельство того, что версия о вражде двух петрашевцев – явное недоразумение.

После выхода из острога Дуров был определен рядовым в 3-й сибирский линейный батальон, который располагался в Петропавловске. Однако пробыл он там совсем немного: было ясно, что к военной службе этот измученный болезнями человек неспособен. В госархиве Омской области мы нашли документ, датированный 19 апреля 1855 года. Это указание Омскому полицмейстеру от генерал-губернатора Западной Сибири. В нем говорится, что «по высочайшему повелению... петрашевца Сергея Дурова... определить канцелярским служителем четвертого разряда в областное правление сибирских киргиз. За поведением и образом мыслей его учредить строжайший надзор».

Так популярный когда-то литератор был превращен в писца.

Однако прогрессивно настроенные омичи сделали все для того, чтобы опальный поэт почувствовал себя человеком. Дуров стал любимым гостем у Капустиных. В их доме, по свидетельству одного из современников, по вечерам собирались «молодые люди со вкусом к литературе и искусству... Это был маленький клуб избранной омской интеллигенции, светилом которого был Карл Казимирович Гутковский (родственник Капустиных – авт.), поклонник Кювье по философским вкусам, энциклопедист. Здесь собиралась лучшая омская молодежь, ни один замечательный проезжий не оставлял города, не побывав в этом доме». Бывал здесь и Достоевский.

К. К. Гутковский, поляк по происхождению, был в то время начальником областного правления сибирских киргизов, т. е. непосредственным начальником Дурова. Одновременно он преподавал в Сибирском кадетском корпусе. Этот человек придерживался довольно прогрессивных взглядов, критиковал, например, колонизаторскую политику сибирской администрации по отношению к коренным жителям степей. Гутковский старался облегчить участь петрашевцев, при его содействии Дуров вскоре был на один разряд повышен в должности.

Поселился Дуров в Мокринском форштадте, в небольшом деревянном доме «с обращавшими на себя внимание ставнями, в которых были прорезы в виде сердечка».

Весной 1857 года Чокан Валиханов познакомил с Дуровым приехавшего в Омск Григория Потанина – будущего выдающегося ученого, путешественника и общественного деятеля. Много лет спустя Потанин написал воспоминания об этой встрече, они считаются лучшим из всего, что написано о Дурове современниками. Приведем несколько цитат.

«Я провел у Дурова целый вечер. Он произвел на меня сильное впечатление, настоящий переворот. Ни один человек так сильно не действовал на меня прежде. Умение осторожно и гуманно обращаться с чувством другого человека сразу установило во мне доверие к этому человеку. Передо мною был человек более 45 лет (Потанин ошибается: Дурову было тогда 41 год – авт.), разрушенный болезнями, наполовину труп; только глаза блестели живым огнем. Более всего он произвел на меня впечатление своей верой в будущее России и в прогресс человечества... Я видел Дурова всего только этот раз... Я ушел от него единомышленником Чокана и споры между нами прекратились».

До этого молодой Потанин и Чокан Валиханов спорили о сущности только что закончившейся николаевской эпохи. До встречи с Дуровым плохо разбиравшийся в политической обстановке Потанин положительно относился к царствованию Николая I.
В другом месте Потанин вспоминает:

«Он говорил с воодушевлением, как будто торопился... Мне пришлось выслушать горячий протест человека, раздавленного режимом только что минувшего тридцатилетия, и я понял, что та же лавина раздавила бы и меня, если б ее сдвижение не остановилось... Со мной совершился переворот».

Особо подчеркивает Потанин мысли Дурова о будущем России:

«С подъемом духа, который начинает охватывать Россию, говорил Дуров, жаждущие знания стали появляться в такой среде, в таких захолустьях, откуда прежде этого нельзя было ожидать. Дуров говорил, что эти ростки новой силы, выходящие из русской земли на смену погибших поколений, радуют его и укрепляют в нем веру в русский народ...».

Переубежденный поэтом-петрашевцем, Потанин также говорит: «Самое сильное влияние на Чокана имел Дуров».

Он учил своих молодых друзей не увлекаться отвлеченными рассуждениями по поводу общественных пороков, а видеть конкретные явления, непосредственных носителей социального зла. На примере деятельности тогдашнего сибирского генерал-губернатора Гасфорда он показал, как под припомаженной внешностью раскрывается подлинная сущность царского сатрапа и той политики, которую он проводит.

Вскоре Сергею Федоровичу было разрешено покинуть Сибирь. В Омском областном государственном архиве хранится донесение секретной части главного управления Западной Сибири генерал-губернатору от 12 ноября 1856 года. В этом документе сказано, что Дурову «высочайше дозволено возвратиться из Сибири и жить, где пожелает в пределах империи, за исключением С. Петербурга и Москвы, но без возвращения дворянства и с учреждением надзора...» Между прочим, в этой бумаге упоминается имя полковника Гутковского, который доложил, что Дуров «вполне одобряем начальством в поведении и образе мыслей». То есть, Карл Казимирович помог своему подчиненному наконец-то вырваться из Омска.

Есть сведения, что, выехав летом 1857 года из Сибири, Дуров вначале поселился у своей старой знакомой Н. Д. Фонвизиной-Пущиной, в ее подмосковном имении Марьино. (К тому времени муж Натальи Дмитриевны умер, и она вышла замуж за другого декабриста – друга Пушкина Ивана Ивановича Пущина). Люди двадцать пятого года еще раз протянули руку помощи одному из петрашевцев.

Затем Дуров переехал в Одессу к своему другу – петрашевцу Александру Пальму.

Дуров прожил с Пальмом весь остаток своей жизни. Как и на многих, кто с ним сталкивался, он оказал на своего товарища заметное влияние. В романе Пальма «Алексей Слободин» правдиво освещена история движения петрашевцев, во многих его героях видны черты реально существовавших людей – Дурова, Достоевского, Петрашевского, Плещеева, Ястржембского, самого Пальма. Роман выдержал несколько изданий, выходил он и после Октябрьской революции. Между прочим, до 1905 года это произведение не допускалось к обращению в библиотеках и читальнях. После смерти Дурова Пальм пытался издать сборник его стихов, но издание не состоялось, видимо, из-за цензурных рогаток. Впервые стихи поэта-петрашевца, собранные вместе, были опубликованы при Советской власти.

Тот факт, что взгляды Сергея Дурова остались несломленными, подтверждает и творчество последних лет. По-прежнему сильно в нем критическое начало.

В последние годы он много читал, наверстывал упущенное в Сибири, переписывался с Пущиным и Сергеем Петровичем Трубецким, с некоторыми петрашевцами.

«После трехдневных тяжелых страданий (отек легких), – сообщает Пальм, – Дуров скончался 6 декабря 1869 г. в Полтаве... На похоронах Дурова к небольшой группе провожавших гроб его знакомых присоединилось довольно много простого бедного народа».

Таким был человек, имя которого непременно вспоминается, когда речь заходит об омских годах великого русского писателя Федора Достоевского.